Избранные произведения в двух томах. Том 2

— Из-за чего?

— А. — Катях досадливо махнул рукой. — Все теперь, понимаешь, демократами заделались — модничают все… Прислали ко мне на склад пионеров, лук перебирать, практика у них, видишь ли. А толку от этого — больше шуму, чем дела. В барабан колотят, песни орут, у меня голова чуть не лопнула. Потом, ладно, домой собрались. Построились. Человек сто. Тут я и смекнул: если каждый из них домой по килограмму лука утащит, мамке гостинец, то это сколько же будет? Ведь я — материально ответственный, весь склад на мне. Так?

— Ну…

— Я и стал в проходной, по одному выпускаю — маленько карманы да пазухи щупаю. Они ничего, не возражали, утихли только. А с ними учительница была, молодая еще, а такая зараза — раскричалась, понимаешь, в слезы. После пожаловалась на меня в горсовет… Оттуда команда: уволить. И даже лично побеседовать с человеком побрезговали: как и что… Вот тебе и демократия!

Он поскреб вилкой железную селедочницу, на которой им подали жаркое, и печально воззрился в окно.

— Так что это еще вопрос, Еремин, кому из нас двоих хужее, — заключил Катях. — Только ты уже свое отстрадал, а мне еще страдать…

— Все это, может, и верно, — сказал Иван Еремеев, поразмыслив над тем, что услышал он от Катяха. — Одного только ты не понимаешь — обиды. Обиды моей. Ведь ни за что… И — пятнадцать лет. Пятнадцать лет жизни долой, псу под хвост. Вычеркнуто.

— Пятнадцать лет, говоришь? — встрепенулся Катях. И, что-то прикинув в уме, уточнил: — Значит, ты в сороковом сел?

— В конце сорокового.

— Так. Значит, в сороковом… А потом был какой? Сорок первый. А дальше какой? Сорок второй. Потом сорок третий. Сорок четвертый. Сорок пятый… Смекаешь?

— Нет, не уловлю, — насторожился Иван.

— Зря. — Катях хитро сощурился. — Ведь если б ты не сидел тут, как гвоздь в ямке, тебя, может, на войне бы убили. Там таких, длинных, издаля щелкали. Знаешь, погиб смертью храбрых в бою за Советскую Родину… А так — отсиделся ты тут, в тенечке. Всю заваруху пересидел. И живой вышел.

— Девушка, — окликнул Иван появившуюся в поле зрения мамашу.

Катях одобрительно кивнул.

— Сколько с меня?

Она вырвала из блокнота листок, положила на стол.

Иван полез в бумажник, пальцы его подрагивали.

— А может, еще посидим? — предложил Катях. — Далеко еще ехать.

— Пошел ты, знаешь куда… — сказал Иван.

И, выждав, покуда отойдет официантка, уточнил — куда именно.

Поезд прибыл в Москву назавтра в полдень.

Иван никогда еще не бывал в столице, не видал Москвы. Он только однажды приблизился к ней, но состав протолкнули окольным путем, по Окружной дороге, притом ночью, и хотя Иван в ту ночь не спал, он все равно ничего не увидел. Он увидел лишь сизое зарево вполнеба: его бесконечно долго огибал поезд…

И вот он впервые в жизни приехал в Москву.

Сейчас же за воротцами перрона к нему кинулись шустрые ребята, вертящие ключи на цепочках, они хватали его за рукава, предлагали наперебой:

— На Киевский?

— Белорусский вокзал…

— Кому на Павелецкий?

Душу Ивана обволокло теплом. Ему это было приятно: ведь человеку, впервые попавшему в столицу, у которого нет тут ни родии, ни знакомых и которого тут некому встретить, — ему не может не быть приятно, когда ему кто-то оказывает внимание, дает ему понять, что он здесь желанный гость.

— До Курского, отец? — подскочил к нему парень с ключом на цепочке. — За червонец.

Но Иван не польстился на дешевизну, хотя ему и надо было именно на Курский — компостировать билет, ему ведь предстояло ехать дальше.

У него был свой план, составленный заранее, еще в дороге и даже задолго до этой дороги. Он не хотел вот так — с вокзала на вокзал. Ведь он впервые за всю свою жизнь приехал в Москву.

Иван заметил вывеску камеры хранения, стал в хвост, сбагрил свой чемодан, получил квитанцию и уж тогда — совсем налегке — двинулся вниз по ступенькам широкой привокзальной лестницы.

Перед ним еще был проулок, уставленный газетными киосками, табачными ларьками, кондитерскими палатками, будками чистильщиков, лотками мороженщиц, тележками с газированной водой, и у всех этих соблазнов, которыми начиналась Москва, уже толпились пассажиры, только что сошедшие с поезда.

Но там, чуть дальше, проулок обрывался, выметываясь на простор широкой и кипучей площади, и с каждым шагом, который приближал Ивана к этой площади, сердце его стучало все напористей, все торжественней и гулче…

Он уже догадывался, что это — Красная площадь.

И, выйдя на площадь, он даже немного загордился оттого, что так безошибочно, никого не расспрашивая, сам это определил.

Ему сразу бросились в глаза эти знаменитые, знакомые по картинкам островерхие башни. Высоченная белокаменная башня со шпилем, увенчанным то ли звездой, то ли гербом, вся разукрашенная, стрельчатая, а на стрелах были позлащенные шары. А за ней виднелась еще одна белокаменная башня, столь же высокая, и на ее вершине тоже горела в солнечных лучах звезда. А чуть поближе, левее первой башни, была еще одна башня, но невысокая, не самая главная, на ней был резной флюгер и огромные часы с хитроумной цифирью.

Иван удивился немного, он-то помнил, что часы, полуночный звон которых передают по радио, — они прежде находились на самой главной башне, а теперь почему-то перекочевали на меньшую. И еще он никак не мог обнаружить Кремлевской стены с ее зубцами — вместо этой стены поперек площади тянулась гранитная эстакада, и по верху эстакады медленно полз электрический поезд, а под ней, сквозь туннель, неслись автомобили.

А перво-наперво он нигде не видел Мавзолея.

И вообще, что-то тут было не совсем так, как запомнилось ему по картинкам. Может, перестроили, переделали?

Надо бы все же спросить у знающих людей.

И в этом не было особой трудности, поскольку вокруг Ивана кишмя кишел народ, а одна девушка — худенькая такая, на сбитых каблучках, с ридикюлем под мышкой — уже несколько раз обошла вокруг него, покуда он тут стоял размышляя, и вот сейчас она поглядела на него, улыбнулась, показав редкие зубки, — довольно милая девушка.

— Я извиняюсь, — обратился к ней Иван и тоже улыбнулся. — Мне вот надо на Красную площадь, да что-то сразу не соображу…