Избранные произведения. Том 3

Галим начал было что-то говорить и запнулся.

– Я давно слежу за тобой, – продолжал Верещагин. – Парень ты настоящий, дисциплинированный…

Не то сказал главстаршина! Как раз этих-то слов больше всего и боялся сейчас Галим.

– Рановато так говорить обо мне.

– В такие трудные времена нам нужно быть ближе к партии. В ней вся наша надежда.

– Знаю… Только, думается мне, я недостаточно проявил себя.

– Как это не проявил? – нахмурил брови Верещагин. – А благодарность командира в приказе? Ты не шути такими вещами. Большое дело – заслужить благодарность от командира боевого корабля.

– Я же… за вами. Да и то…

– Для первого раза и это неплохо. Неужели ты думаешь, вступать в партию надо лишь тогда, когда станешь героем? Ошибаешься. Дело в том, чтобы своё личное дело видеть в большом деле партии и чтобы ты был готов драться за него до последнего дыхания.

На душе у Галима потеплело. Это-то он давно чувствует в себе.

– Думаете, примут меня, товарищ главстаршина? – с надеждой и страхом спросил он.

– А почему нет? Одну рекомендацию я сам дам. Вторую может дать Шалденко. Третью возьмёшь от комсомольской организации. Пиши заявление.

– Хорошо. Только не так, вдруг. Это же не рапорт об увольнительной в город.

– Согласен… Обдумай, браток, обдумай, ты делаешь очень важный шаг в своей жизни. Не буду тебе мешать.

Галим лежал молча, с закрытыми глазами. Он вспомнил себя пионером. За седоволосым старым большевиком он повторял слова торжественного обещания при свете факелов в казанском парке. Он видел себя с поникшей головой на комсомольском собрании. Он снова слышал последние напутственные слова отца-коммуниста. И понял всем существом, что, если отнять у него высокую цель – быть борцом за коммунизм, тогда ему нечем и не для чего будет жить. Но есть ли в нём те глубокие качества, из которых складывается коммунист? На собрании будут интересоваться его боевой характеристикой. Что же он скажет? Будет давать обещания? Кому нужны его пока что не исполненные обещания?

Верещагин всё молчал, положив голову на согнутую в локте руку. Ему очень хотелось заговорить с Галимом, но он не решался прервать размышления товарища.

– Андрей, не спишь? – спросил вдруг Урманов, в первый раз обращаясь к Верещагину на «ты».

– Нет.

– Поможешь написать заявление?

– А ты всё продумал?

– Сейчас всего не передумать, Андрей. Но я понял, что моя жизнь безоговорочно принадлежит партии. Иного пути у меня нет и не будет.

– Вот это верно. Так и напиши.

Многие знают, сколько труда может доставить это небольшое заявление, какого душевного напряжения стоит найти нужные слова о том, что является решающим событием в жизни.

Галим передал заявление Верещагину и с затаённым волнением ожидал дня партийного собрания.

Теперь лодка часто погружалась, но жизнь в ней текла своим чередом. Акустики беспрерывно слушали море. Мотористы, электрики – каждый исполнял свои обязанности.

Однажды Ломидзе, рослый красивый грузин с вьющимся мелкими кольцами иссиня-чёрным чубом, невзначай спросил:

– Урманов, скажи, пожалуйста, у тебя есть любимая девушка?

Галим смутился.

– Ага, значит, есть, – категорически решил Ломидзе, обнажив в лукавой усмешке два ряда безупречных зубов. – Покажи карточку!..

– Да нет…

– Показывай, не крути.

– Я же говорю: нет.

– Вот чёртова душа! – Ломидзе блеснул глазами. – Почему обманываешь? Покажи.

Галим нехотя достал из кармана карточку Муниры, Ломидзе взял её осторожно, точно боясь помять, и, положив на ладонь, долго смотрел на неё. Потом прочёл надпись: «Лучшему школьному другу, хорошему товарищу Галиму. Будь отважным и смелым моряком. Только смелым покоряются моря…»

– Ух, чёрт возьми, как к месту сказано! – Ломидзе прищёлкнул языком. – Она, случайно, не артистка?

– Нет… на врача учится.

– Вот как? Значит, будет резать нашего брата?

Ломидзе протянул карточку подошедшему к ним Шалденко:

– Товарищ мичман, что бы вы сказали, если бы вот такая красавица вспорола вам живот, потом начала резать сердце на куски?

– Да-а… – почему-то вздохнул Шалденко.

– Ты так и не ответил: что бы ты сказал, если бы она начала резать твоё сердце?

– Я-то?.. Добровольно лёг бы под её нож.

Галим покраснел, думая, что его разыгрывают. Шалденко вернул ему карточку.

– Люби и береги её, Урманов.

Выговорив это как-то чудно, сдавленным голосом, Шалденко круто повернул к выходу. Галим невольно проследил за ним взглядом: пригнув голову, своей развалистой походкой, поспешно и не оборачиваясь, вышел мичман из центрального отсека. Галим недоумевающе уставился на Ломидзе:

– Что случилось?

– Эх, до чего же неудобно получилось… – растерянно почесал в затылке Ломидзе. – В первый день войны, при бомбёжке, погибла его невеста… Я не подумал об этом, когда подсунул мичману карточку.

Подводная лодка Шаховского лишь на самое короткое время возвращалась на базу и снова выходила в море. Она стала для вражеских кораблей чем-то вроде неожиданно налетающего шквала.

Только что в бушующих волнах закончился неравный поединок между советскими моряками и фашистской подводной лодкой, имевшей преимущество в тоннаже и вооружении.

После взрыва на поверхности моря расплылось большое масляное пятно. Это было всё, что осталось от вражеской подлодки. Но к месту боя уже спешили немецкий миноносец и стая быстроходных катеров, – видимо, с тонущей лодки успели передать координаты места боя. Весь запас торпед у подлодки был израсходован, и Шаховский, спасаясь от преследования, решил лечь на грунт.

Лодка быстро погружалась. Но вот погружение закончилось. В отсеках без всяких приборов было слышно, как, шумя винтами, над лодкой пронеслись сначала миноносец, затем катера-охотники, сбрасывая серии глубинных бомб.

Кольцо взрывов сжималось. Лодка дрожала всем корпусом. Моряки недвижно стояли на постах, устремив всю силу своего напряжённого внимания на приборы.

Мигнуло электричество, от тяжёлых толчков выключились рубильники. Через несколько минут свет снова включился, но вдруг стало невыносимо душно.

Пот стекал с лица Галима. Как и все остальные, он дышал открытым ртом. Вздутые на висках вены пульсировали с каким-то покалыванием.

К Галиму подсел Верещагин.

– Не боишься? – спросил он.

– Не то… Обидно умирать не в бою, – признался Галим, с трудом шевеля губами. – А почему нам не подняться наверх? Попробовать бы…

– Нельзя. Нас караулят. Надо терпеть. Как самочувствие?

– Пока ничего.

Верещагин передохнул, потом посмотрел на Галима обесцвеченными, будто сразу полинявшими глазами.