Избранные произведения

ЧЕРВЬ

Лелея аромат природный, Омывшись влагой первых рос, Цветок на почве плодородной По воле господа возрос. Но некий червь — урод тлетворный, Чья колыбель — зловонный ил, Подполз — и с ласкою притворной Лилейный стебелек обвил. Впился, высасывая соки, Точил, терзал, глодал и грыз… И венчик, некогда высокий, Поник, понуро глядя вниз. И смертный час красавцу пробил: Он долу голову склонил… Цветку я сердце уподобил И ревность — с тем червем сравнил.

СВЕТ ВО ТЬМЕ

Ночь угрюма, ночь темна, Как страданье, молчалива. В поднебесье сиротливо Звездочка горит одна. В чаще — мрак и тишина; Ветра песенкой плаксивой, Эхом грустного мотива Убаюкана она. Ночь глушит воспоминанье, Страхи за собой ведет. Грусть. Уныние. Молчанье. Но в душе не оживет Славой ставшее страданье, В жизнь из смерти переход.

ДЕВОЧКА И ДЕВУШКА

Рассвет… Восход… И солнцу далёко до зенита, Душа томится сладко, ликуя и грустя,— Цветок полурасцветший, бутон полураскрытый, Не женщина покуда, хотя уж не дитя. Резва и угловата; робка и шаловлива, В движенье каждом спорят смущенье и задор, Как девушка, надменна, как девочка, стыдлива, Читает катехизис и стихотворный вздор. Как грудь ее трепещет, когда окончен танец: То ль запыхалась в вальсе, то ль им опьянена, Не вдруг поймешь, заметив дрожащих уст багрянец, То ль просит поцелуя, то ль молится она? Она целует куклу, разряженную ярко, И смотрит на кузена: хоть брат, да не родной, Когда ж стрелою мчится вдоль по аллее парка, Не ангельские ль крылья раскрылись за спиной? Всенепременно бросит, вбегая из гостиной, Взгляд в зеркало — пристрастный и мимолетный взгляд, В постели лежа, будет листать роман старинный, Где вечного глагола спряжение твердят. И в спальне, в изголовье девической кровати, Стоит кроватка куклы. Хозяйка в забытьи Лепечет чье-то имя и тексты хрестоматий, Безгрешно выдавая все помыслы свои. Когда на бале скрипки настраивают тихо, Расхохотаться хочет, но держит светский тон. Пусть огорчает бонна — обрадует портниха, Жеслена уважает, но ближе ей Дазон. Из всех житейских тягот — пока одно: ученье, Но в нем отраду сыщет, учителю послав Нежнейшую улыбку, пока в сугубом рвенье Придумывает фразу, где встретится «to love». Случается порою: стоит в оцепененье, Грудь охватив петлею переплетенных рук, Как будто ей предстало небесное виденье, Пытается утишить смятенный сердца стук. Но если в ту минуту безумными словами Расскажешь ей о страсти, которой ослеплен,— Жестоко посмеется, пожалуется маме, Рассердится взаправду, потом прогонит вон. Божественно прекрасна чертой своей любою, Глубоко тайна скрыта и не изъяснена: Ты женщину в ней ищешь — ребенок пред тобою, Ты с нею как с ребенком — но женщина она!

ПОЛЕТ

Il n’y a q’une sorte d’amour, mais il y en a mille differentes copies.

La Rochefoucauld [4]

Отринув связь с юдолью слезной, Скользя в заоблачную высь, Две тени на дороге звездной, Друг друга увидав, сошлись. Судьбе-причуднице в угоду Им выпало обресть свободу В один и тот же смертный час, И вот, потупив очи долу, Летят к небесному престолу… Ромео, а за ним Ловлас. Летят… Полночные светила В безмолвии внимают им. И тень Ромео вопросила: «Кем был ты в жизни, спутник милый? Кого ты на земле оставил? Чем имя ты свое прославил? По ком тоскою ты томим?» «Любил я. Скольких — неизвестно, Все имена перезабыл. Пусть не возвышенно-небесной — Земной любовью. Но любил! Был этот кладезь в сердце бедном Неисчерпаемо велик, И каждый день был днем победным, И мигом страсти — каждый миг! Томясь неутолимой жаждой, Душа к прелестницам влеклась, И в книге страсти каждой, каждой, Хотя бы строчка — а нашлась! И той, к Парису благосклонной, Что как лилея расцвела И обвивала мирт зеленый Вкруг безмятежного чела; Той, что, родившись ночью лунной, При ликованье нимф морских, Косой гордится златорунной И совершенством плеч нагих. И той, что, в умоисступленье Бродя вдоль зыблющихся вод, Объята скорбью, одаль шлет Проклятия, мольбы и пени. И отзвук царственных печалей Подхвачен бешенством ветров, Чтоб мы доныне различали В нем гул Вергилиевых строф. И нежной дщери Альбиона, Кого студеных бурь порыв Венчал, навек оледенив, Небесной прелести короной. И кастильянке — смуглой, страстной, Столь прихотливо самовластной, Что пышность Сидова дворца Без колебаний променяла На взгляд бродячего певца — И не раскаялась нимало. И той — девице-недотроге, Чья чистота внушает страх, Кто в горних помыслах о боге Живет на рейнских берегах, Идя стезею Маргариты, Чей нежный цвет едва раскрытый В руках у Фауста зачах. И прочим… Мало их на свете ль? Иным талантом не владел, Одну знавал я добродетель, Один мне был сужден удел. Кто б ни делил со мною ложе — Во все века, в любой стране — Уста все те же, сердце то же Дарованы природой мне. И, вечным пламенем объят, Я всем был мил и каждой — рад!» Окончил речь свою Ловлас. Меж тем в небесную обитель Они вошли, и Вседержитель К Ромео обратил тотчас Пытливый взгляд бездонных глаз. «А ты?» «А мне лишь раз случилось Изведать истинную страсть… Даруй же, Господи, мне милость Теперь к стопам твоим припасть!» Одна душа во двери рая, Чиста, безгрешна и светла, По воле господа вошла. И в тот же миг душа вторая На землю сброшена была. Так подведен итог плачевный: Доныне видит белый свет Ловласов сотни — ежедневно, Ромео — одного в сто лет.

4

Любовь одна, но подделок под нее — тысячи. Ф. Ларошфуко (фр.). Перев. Э. Линецкой.

СЕЯТЕЛЬ (XVI ВЕК)

…вот вышел сеятель сеять.

Евангелие от Матфея, XIII, 3

Сограждане мои! Вы урожай собрали, И житница полна. В минуту торжества тех вспомнить не пора ли, Кто бросил семена? Был диким этот край, и путь тянулся долго Во тьме ночной, Но не сломили их, ведомых чувством долга, Ни ураган, ни зной. По пальцам их сочтешь, но воля и усилье, Крест и закон В цветущий райский сад пустыню превратили И сотню — в миллион. Их ждал не только труд, опасности, и голод, И спор с судьбой: Мог быть пронзен копьем, задушен иль заколот Из них любой. Им гибельной стрелы случалось стать мишенью, Так почему ж Бестрепетно они стремились к обращенью Заблудших душ? Сертанов сеятель! Ты, как апостол Павел, Деяние свершив, Спокойно можешь спать — ты след в веках оставил, По смерти жив!

МАРИЯ

В изяществе твоем — такая сила, Так легок шаг, так светел кроткий взор, Что кажешься мне птицей легкокрылой, С природой птичьей выигравшей спор. Ты на земле. Но если бы раскрыла Могучие крыла, то вмиг в простор Небесный воротилась… Мне ж с тех пор Жилось бы беспросветно и уныло. Нет, не хочу, чтоб синий небосвод Манил тебя дарованной дорогой, Чтоб ты предел покинула земной! Под небесами наша жизнь идет: Они и так видали слишком много. Не улетай! Останься здесь, со мной!

ЗАПИСКИ С ТОГО СВЕТА

К ЧИТАТЕЛЮ

Стендаль, по собственному его признанию, написал одну из своих книг для ста читателей, — что одновременно восхищает и поражает нас. Никто, однако, не будет ни восхищен, ни поражен, если эту книгу прочтут даже не сто читателей и не пятьдесят или двадцать, а, самое большее, десять. Десять? Может быть, пять. Ведь если я, Браз Кубас, и попытался придать моему странному детищу свободную форму Стерна или Ксавье де Местра [5] , то все же мне не удалось избежать ворчливого пессимизма. Сочинял-то покойник. Я писал эту книгу, обмакивая перо насмешки в чернила печали, и нетрудно себе представить, что могло из этого выйти. Возможно, люди серьезные сочтут мое произведение самым обычным романом, люди же легкомысленные не найдут в нем никаких признаков романа; и, таким образом, книгу мою не признают серьезные и не полюбят легкомысленные читатели, а ведь на них и держится общественное мнение.

5

Ксавье де Местр (1763–1852) — французский писатель.

И все-таки я не совсем еще потерял надежду завоевать расположение публики, поэтому я не предваряю мой роман пространным, все и вся объясняющим предисловием. Лучшее предисловие то, в котором брошено несколько отрывочных, малопонятных мыслей. Итак, я не стану распространяться об истории написания моих «Записок», составленных уже на том свете. Сие было бы любопытно, но слишком длинно и не помогло бы лучше понять мое творение. Книга — вот что важно, и если она понравится тебе, взыскательный читатель, я буду считать, что труд мой не пропал зря; а не понравится — я покажу тебе язык, и все тут.

Глава I КОНЧИНА АВТОРА

Некоторое время я колебался — писать ли мне эти воспоминания с начала или с конца, начать ли с моего рождения или с моей смерти. Все всегда начинают с рождения; а я решил принять обратный порядок по следующим причинам: во-первых, я не покойный писатель, а писатель-покойник, и могила, таким образом, стала моей второй колыбелью; во-вторых, сочинение мое приобретает от этого новизну и оригинальность. Пророк Моисей, также оставивший нам описание собственной смерти, поместил его в конце, а не в начале — что существенным образом отличает настоящее сочинение от Пятикнижия [6] .

6

Пятикнижие — первые пять книг Библии, авторство которых приписывается пророку Моисею.

Итак, я испустил дух в два часа пополудни в одну из пятниц августа месяца 1869 года, в моем прелестном имении в Кутумби. Было мне шестьдесят четыре года, жизнь я прожил безбедную, легкую, умер старым холостяком, оставив наследникам тридцать тысяч рейсов, и меня проводили на кладбище одиннадцать друзей. Одиннадцать друзей! Не было, правда, ни соболезнований, ни некрологов. К тому же накрапывал мелкий, тоскливый, настойчивый дождь, такой тоскливый и такой настойчивый, что один из преданных до гроба друзей высказал в своей речи, произнесенной у моей могилы, такую мысль:

— О вы, вы, кто знал его, мои дорогие сеньоры, вы можете сказать вместе со мной, что сама природа оплакивает понесенную нами утрату — кончину нашего друга, прекраснейшего, благороднейшего человека, гордость нашего общества. Это хмурое небо и капли, падающие с него, эти темные тучи, словно траурным крепом задернувшие лазурь, все это — знаки невыносимой, жгучей тоски, гложущей великую душу природы. Все это — гимн нашему дорогому покойнику и скорбь о нем.

Добрый, верный друг! Я нисколько не жалею о двадцати оставленных тебе векселях. Так подошел я к окончанию дней моих; так отправился я в undiscovered country [7] датского принца. Правда, гамлетовские сомнения и страсти не раздирали меня; я уходил вяло, медленно — словно зритель, последним покидающий театр. Ему скучно, и время позднее. Человек девять или десять были свидетелями моей кончины, среди них три дамы: моя сестра Сабина, что замужем за Котрином, их дочь, «лилия долин», и… терпение! Терпение! Вы скоро узнаете, кто была третья дама. Пока довольно и того, что неизвестная, не будучи родственницей, страдала больше родственниц. Да, больше. Не подумайте, что она громко рыдала или билась в судорогах, — нет. Впрочем, смерть моя была не такой уж драмой… Одинокий старик, в шестьдесят четыре года расставшийся с этим миром, — нет, моя смерть никого не могла потрясти. А если и могла, нашей незнакомке меньше всего хотелось это показывать. Она стояла у изголовья, полуоткрыв рот, и смотрела остановившимся взглядом. Она не верила, что меня уже нет.

7

Неведомая страна (англ.).