Избранные произведения

— Чьи стихи? — удивился он.

— Ваши. Разве вы не помните, в семинарии…

— Ах да, — улыбнулся священник.

И, продолжая искать по книге, в котором часу ему завтра явиться на спевку, признался мне, что не сочинил ни одной строчки с тех пор, как окончил семинарию. Поэзия немного пощекотала его в молодости, он почесался, и все прошло. Перейдя на прозу, бывший товарищ по семинарии завел со мной бесконечный разговор — о дороговизне, о проповеди падре X…, о вакантном месте викария в штате Минас-Жераис…

Совсем обратное произошло с семинаристом, отказавшимся от духовной карьеры. Звали его… Но к чему нам его имя, — важен сам факт. Юноша сочинил «Панегирик святой Монике»; этот труд удостоился всяческих похвал и даже читался семинаристами. Автор получил разрешение напечатать его и посвятил свой опус святому Августину. Впрочем, это дела давно минувшие. Не так давно, в 1882 году, я отправился по каким-то делам в морское министерство и встретил там своего коллегу, который стал начальником административного отдела. Он бросил семинарию, оставил занятия литературой, женился и забыл все, кроме «Панегирика святой Монике», тоненькой книжки в двадцать девять страниц, которых хватило ему на всю жизнь. Когда я обратился к нему за справками, он отнесся к работе очень добросовестно и внимательно, лучшего и желать было нельзя. Естественно, разговор зашел о прошлом, о семинаристах, о случаях на уроках, о книгах, латинских глаголах и изречениях; давно забытые пустяки всплыли в памяти, и мы с ним вместе смеялись и вздыхали, вернувшись на мгновение к старым добрым временам. То ли нам тогда действительно хорошо жилось, то ли всегда приятно вспомнить дни молодости, во всяком случае, воспоминания наши были самые радужные.

Мой собеседник признался, что потерял из виду всех наших сотоварищей по семинарии.

— И я тоже. Приняв сан, они тотчас разъехались по своим приходам.

— Счастливое было время! — вздохнул он.

И, пристально уставившись на меня тусклыми глазами, спросил после некоторого размышления:

— Вы сохранили мой «Панегирик»?

Я так и остался с открытым ртом; наконец я опомнился:

— Панегирик? Какой панегирик?

— Мой «Панегирик святой Монике».

Понятия не имея, что это такое, — расспрашивать было неудобно, — я лихорадочно рылся в памяти и наконец ответил, что долго хранил его, но частые переезды, путешествия…

— Я принесу вам один экземпляр.

На следующий день он явился ко мне со старой пожелтевшей книжонкой, которую хранил двадцать шесть лет, а теперь преподнес мне с почтительным посвящением.

— Это предпоследний экземпляр, — сказал он, — теперь у меня остался только один, его я никому не отдам. — И, видя, что я перелистываю опус, добавил: — Взгляните, — быть может, и припомните какой-нибудь отрывок.

Двадцать шесть лет! Самая преданная и тесная дружба не вынесет такого длительного испытания; но хотя бы из вежливости, не говоря уже о человеколюбии, требовалось что-то похвалить; я прочел наугад несколько выдержек, делая ударения на отдельных строках, словно они нашли отклик в моей памяти. Автору они тоже нравились, но сам он предпочитал другие, которые и продекламировал.

— Вы хорошо их помните?

— Наизусть. «Панегирик святой Монике»! Читая его, я заново переживаю свою молодость! Мне кажется, я никогда не забуду семинарию. Пролетают годы, наслаиваются события и переживания, завязываются новые знакомства — таков закон жизни… Но ничто, дорогой коллега, не затмит в моей памяти того времени, когда мы учились в семинарии Сан-Жозе. Уроки, перемены… Помните наши перемены? А падре Лопеса? О, этот падре Лопес…

Возведя глаза к небу, он жадно внимал далеким, одному ему слышным голосам и после долгого молчания произнес, глубоко вздохнув:

— Он очень хвалил мой «Панегирик»!

Глава LV СОНЕТ

Затем он стремительно распрощался, пожал мне руку и вышел. А я остался с «Панегириком»; и тому, что напомнили мне его страницы, следовало бы, наверное, посвятить главу, а то и больше.

Однако расскажу вам сначала историю так и не законченного мной сонета, ибо и у меня был свой «Панегирик». Начал я писать сонет в семинарии, и первая строка получилась такая:

Цветок небесный! О! Цветок кристально чистый!

Как и почему взбрели мне в голову эти слова, не знаю: я сочинил их, лежа в постели, и, увидев, что они похожи на стихи, решил написать сонет. Бессонница, ночная муза несмыкающихся глаз, мучила меня; и вот писательский зуд напал на меня. Я перепробовал многие стихотворные формы, обращаясь и к рифме, и к белому стиху, но в конце концов остановился на сонете, ибо он короче и легче. Первая фраза была лишь восклицанием, идея пришла потом. Итак, лежа в постели, завернувшись в одеяло, я принялся слагать стихи. Я дрожал от радостного волнения, словно мать, чувствующая под сердцем первого ребенка, и мечтал о том, что буду поэтом и вступлю в состязание с монахом из Баии, который недавно вошел в моду. Я, безвестный семинарист, поведаю в стихах о своих печалях подобно тому, как он изливал свою тоску, заточенный в монастыре. Повторив про себя строчку, я произнес ее вслух под одеялом; откровенно говоря, я находил ее прекрасной, да и сейчас она представляется мне неплохой:

Цветок небесный! О! Цветок кристально чистый!

Кто этот цветок? Разумеется, Капиту; но с таким же успехом это могла быть и добродетель, и поэзия, и религия — любое понятие, которому подходит сравнение с цветком — небесным цветком. Ворочаясь с боку на бок, я повторял фразу снова и снова, стараясь сочинить продолжение; наконец я лег на спину и уставился в потолок, но и тут меня не осенило. Мне вспомнилось, что больше всего ценят сонеты, заканчивающиеся «золотым ключом», то есть строчкой, наиболее важной по содержанию и по форме. Прежде всего я решил создать такой «ключ»: ведь конечная строка, логически вытекающая из тринадцати предыдущих, едва ли получится совершенной. Я вообразил, что ключи куются раньше замочных скважин. Вот почему я задумал начать с последнего стиха и, изрядно попотев, создал следующее:

Пусть проиграна жизнь, но выиграна битва!

Не хвастаясь, скажу беспристрастно, словно речь идет о ком-нибудь другом, то была великолепная звучная строка. В ней заключалась глубокая мысль — победа достигается ценой собственной жизни, — мысль возвышенная и благородная; быть может, и не слишком новая, но зато не пошлая; до сих пор не понимаю, каким таинственным путем возникла она в столь юной голове. Тогда она казалась мне непревзойденной. Множество раз декламировал я свой «золотой ключ», а затем повторил два стиха подряд; оставалось вставить между ними еще двенадцать. Под цветком я стал подразумевать уже не Капиту, а справедливость. В погоне за истиной люди подчас лишаются жизни, но битву все же выигрывают. Потом мне пришло в голову трактовать битву в прямом смысле и сделать из нее, например, борьбу за родину; в таком случае небесный цветок олицетворял бы свободу. Правда, такое истолкование было бы, пожалуй, не слишком уместно в устах поэта-семинариста. Некоторое время я колебался между первой и второй интерпретацией. В конце концов я принял совершенно новое толкование: цветок — это милосердие, и продекламировал оба стиха по-разному. Один — томно:

Цветок небесный! О! Цветок кристально чистый!

Другой — с пафосом:

Пусть проиграна жизнь, но выиграна битва!

Начало отличное. Дабы окунуться в стихию поэзии, я стал припоминать знаменитые сонеты и обнаружил в них невероятную легкость построения — строчки следовали одна за другой так естественно, что нельзя было различить, стихи ли породили идею или идея вызвала к жизни стихи. Я вновь обратился к своему сонету, снова повторил первую строку, но ни вторая, ни третья не приходила. Меня охватила ярость, раза два я порывался встать с постели, чтобы взять бумагу и чернила; вдруг, когда я начну писать, слова наконец сами придут на ум, но…

Устав от ожидания, я попытался изменить смысл последнего стиха простой перестановкой слов, а именно:

Выиграна жизнь, но потеряна битва!

Таким образом, смысл стал абсолютно противоположным, но именно в этом и заключалась находка. Появилась ирония: можно выиграть жизнь, зато проиграешь битву за небо. Я приободрился, однако дело не двинулось с места. У меня в комнате не было окна, а то бы я искал вдохновения у ночи. И кто знает, может быть, сравнив светлячков, мерцающих внизу под окном, со звездочками, я уловил бы с помощью этой живой метафоры убегающие от меня строки.