Избранные романы. Компиляция. Книги 1-16

Сначала ему показалось, что дома никого нет, но в кухне на плите закипал чайник, а потом он увидел за окном Кору – она гуляла в саду по усыпанной гравием дорожке. Любезная снисходительность, невозмутимая рассеянность, с какими он обычно принимал ее услуги, исчезли под натиском ревности, неуверенности. Кроме того, он видел, что она страдает. Как и в первые дни их знакомства в Скарборо, он чувствовал, что его непреодолимо тянет к ней и что она ему необходима. Он готов был сейчас же подняться в спальню, позвать ее из окна и ласкать, ласкать… Нет, надо успокоиться. Нельзя, чтобы она узнала о царящем в его мыслях смятении, о его бесполезной поездке – он не должен усугублять гнетущую ее тяжесть. Дэвид поднялся в мансарду и сел за свой простой письменный стол. Доктор Ивенс рекомендовал ему для успокоения брать лист бумаги и быстро, не задумываясь, записывать все мысли, теснящиеся в голове. Он схватил ручку, ища избавления.

Боль слишком глубокой любви часто превосходит радость… и страданию можно предаваться с таким же упоением, как и счастью. Я блуждаю в лабиринте, сумрак надвигается на меня, но я не побежден. Я могу справиться с любой трудностью, одолеть любого врага, если воля моя останется сильной. Скоро мы избавимся от этого наваждения. Кора не должна страдать. Я буду ей защитой. А теперь пусть меня охватит покой – глубокий и тихий…

Написав эти строки, он вдруг замер и наклонил голову, словно прислушиваясь. Покой глубокий и тихий.

Что это – звон в ушах, не прекращающийся вот уже столько месяцев, обычно гулкий, как удары колокола, а иногда пронзительный, как свисток? Или он действительно услышал голос, с издевкой повторяющий его слова, едва они успевают родиться в мозгу? Дэвид напряженно прислушался, но ничего не услышал. Однако, как только он опять взял ручку, голос вновь произнес слова, которые он начал записывать: «Когда свет ширится, а мрак отступает…», скандируя их все громче именно в то мгновение, когда они появлялись из-под его пера. Он стал писать медленнее, пытаясь заставить этот голос умолкнуть, но тщетно; тогда он принялся писать с бешеной быстротой, чиркая по всей странице, но голос несся за ним, не отставая, громкий и четкий.

Дэвид отшвырнул ручку, словно она жгла пальцы, и вцепился в край стола, вспоминая строгое внушение, сделанное ему доктором Ивенсом, после того как он впервые признался, что слышит голоса.

– Это только воображение. Так называемая слуховая галлюцинация. Забудьте о ней. Не поддавайтесь ей. Ни на секунду.

Дэвид медленно поднял голову. Вот наконец кончилось. Впрочем, кончилось ли? Он напряженно вслушивался и ждал, надеясь, что ничего не услышит. Но вне связи с тем, что он написал, с этой ручкой, которая лежит на столе, до него донесся зов – тихий и все же ясный, словно проникавший из спальни, расположенной внизу. Мужской голос звал его: «Пейдж… Пейдж… вы здесь?» Потом, содрогнувшись от ужаса, он услышал слова: «Побереги-ка собственную шею, приятель», – и узнал голос Ная.

Дэвид вскочил, словно его подбросило, и изо всех сил заткнул уши, чтобы ничего не слышать.

Все это – воображение, болезненная галлюцинация, расстроенные нервы. Но как он ни боролся, до него снова донеслось снизу – громко, нагло и совсем отчетливо: «Так ты решил свернуть мне шею, Пейдж? Лучше побереги свою собственную, приятель».

Нет, это не галлюцинация. Он больше не сопротивлялся. Открыв дверь, он кинулся вниз по узкой деревянной лестнице в спальню и принялся лихорадочно ее обыскивать – заглянул в оба шкафа, под кровать, пошарил между платьями Коры в гардеробе, осмотрел все уголки.

Никого.

Совсем измученный, он присел на край кровати. Лоб его покрылся липкой испариной. Уж не сходит ли он с ума? И голос, и тот – невидимый – исчезли. Как и прежде, осмотр комнаты, реальные доказательства того, что она пуста, рассеяли галлюцинацию. Он испытывал страшную физическую слабость, но почти пришел в себя.

Глубоко вздохнув, Дэвид поднялся с кровати и, остановившись перед туалетным столиком, начал совсем спокойно приглаживать волосы. Затем увидел в зеркале, что рядом с ним стоит Кора. Вот наконец что-то настоящее в мире теней.

– Я не заметила, как ты вернулся, – сказала она. – Ты сегодня долго гулял.

Глубокая и спокойная ясность, воцарившаяся в его сознании, исключала возможность всякого притворства. Он подошел к ней и нежно сжал ее руку.

– Я ведь не гулял, – сказал он. – Я ездил в Хедлстон, чтобы повидать отца.

– Ты его видел?

Он почувствовал, как она вся напряглась и как это напряжение исчезло, когда он отрицательно покачал головой:

– Отец уехал в Лондон. Совершенно неожиданно.

– В Лондон… – повторила она медленно, и вдруг лицо ее прояснилось, согрелось надеждой – он давно уже не видел ее такой. – Знаешь, Дэвид, я очень рада… Я так доверяю твоему отцу. Не спрашивай меня ни о чем сейчас… только я чувствую, что теперь нам обоим будет хорошо.

Глава 11

В то же утро, но гораздо раньше – говоря точнее, в четверть седьмого, – Генри Пейдж сошел на платформу Паддингтонского вокзала. Его поезд задержался в Йорке, прибыл с опозданием – через пять минут после экспресса из Лидса, – и на стоянке не было такси. Генри пришлось довольно долго ждать в холодном полумраке вокзала, пока не подошла свободная машина. Он не часто бывал в Лондоне, а когда бывал, то всегда останавливался в маленьком отеле «Эсмонд» неподалеку от Британского музея. Ночной портье узнал его, и, хотя у Генри не было багажа, ему без всяких затруднений предоставили номер.

– Могу я сейчас позавтракать? – спросил он.

– К сожалению, мистер Пейдж, кухня начинает работать с семи. Может быть, передать ваш заказ, прежде чем я сменюсь?

– Не надо. Я позвоню, – ответил Генри, подумав, что сперва следует поспать.

Всю дорогу он просидел, скорчившись в углу купе, почти не сомкнув глаз; и теперь, войдя в узкий неуютный номер, слабо освещенный серыми лучами рассвета, скользившими по грязным крышам и покрытым сажей трубам, он, не раздеваясь, лег на кровать и закрыл глаза. Но в его мозгу по-прежнему лихорадочно теснились мысли, и заснуть он не мог. Он просто лежал, не двигаясь, испытывая странное ощущение, будто на кровати лежит кто-то другой, незнакомый, на кого он смотрит со стороны.

В семь часов он позвонил и заказал крепкий кофе, который был ему строжайшим образом запрещен, но без которого он в подобном состоянии обойтись не мог. Кофе принесли очень не скоро, и он, разумеется, оказался обычной жиденькой бурдой. Однако, проглотив три чашки этого кофе и съев ломтик поджаренного хлеба, Генри почувствовал, что немного ожил. Он умылся и отправился в соседнюю парикмахерскую побриться. По привычке купил несколько газет, но только бегло проглядел их, и то лишь поддавшись безрассудному страху, что сообщение о его несчастье уже появилось в печати.

Было еще рано – Сомервилл вряд ли приходит в редакцию раньше десяти, – но Генри больше не мог ждать. Он доехал на автобусе до Стрэнда и пошел по Уайтхоллу в направлении Геркулес-Хауса. У древней реки, которая в это утро медленно, словно устало катила волны под мостами, высились столь не похожие на скромное помещение «Северного света» здания «Утренней газеты», господствовавшие над набережной, – сверкающие фасады из стекла и бетона, холодные, равнодушные, исполненные мощи. В холле, где потолок поддерживали коринфские колонны, а пол был выложен двухцветными мраморными плитками, один из рассыльных в форме осведомился о фамилии Генри, позвонил в приемную и через несколько минут проводил его к лифту-экспрессу. На верхнем этаже, в конце длинного коридора его принял – вернее, перехватил – личный секретарь Сомервилла, молодой человек в коротком пиджаке и полосатых брюках, который, поглядывая на него с вежливой неприязнью, заметил: