Избранные романы. Компиляция. Книги 1-16

«О господи, долго это ещё будет продолжаться?» — простонал мысленно Дэвид. Он думал о пожаре в «Нептуне», этом акте саботажа, который сам по себе был непростительным безумием и в то же время естественным возмущением шахтёров против своей участи. И по мере того, как лицемерные фразы одна за другой сыпались с губ хитрого Стона, в душе Дэвида разгоралось страстное негодование. Он бросил быстрый взгляд на Нэджента, который сидел рядом с ним, прикрыв лицо рукой. Нэджент чувствовал то же, что и он; но у Нэджента было больше покорности, был какой-то фатализм, помогавший ему смиряться пред неизбежным. Дэвид же не в силах был покориться, подобно Нэдженту. — «Никогда, ни за что!» — твердил он себе. Он должен, должен сегодня выступить. В мучительном ожидании этой минуты он готовился быть спокойным, хладнокровным и смелым. Как только Стон довёл до конца свою изворотливую и высокопарную речь и, сияя на все стороны улыбкой, сел на место, Дэвид вскочил.

Он ждал, застыв в напряжении. Перехватил взгляд спикера. Он вздохнул долгим, мучительным вздохом, и с этим вздохом все его тело как будто пронизала волна решимости. В этот миг он решил сделать одно великое, отчаянное усилие и противопоставить биллю мощь той правды, за которую он боролся всю жизнь. Он снова перевёл дух. Он ощущал теперь уверенность в себе, смелость. Заговорил медленно, почти бесстрастно, но с такой беспредельной искренностью, что после напыщенного красноречия предыдущего оратора внимание всего зала сразу же приковалось к нему.

— Я целый день сегодня слушал прения. Я от души жалею, что не могу разделить восторгов моих достопочтенных коллег по поводу законопроекта.

Пауза.

— Но, внимая их пышным фразам, я невольно подумал о тех рабочих, о которых так поэтично говорил здесь предыдущий оратор. Члены Палаты знают, что я несколько раз уже обращал их внимание на неблагополучие в районе копей. Не раз предлагал я уважаемым члена Палаты сопровождать меня туда и собственными глазами убедиться, какое страшное, безнадежное отчаяние крадется там по улицам. Увидеть выброшенных из жизни мужчин, женщин с разбитым сердцем, детей, у которых голод написан на лице. Если бы уважаемые члены Палаты приняли мое приглашение, они бы ахнули от удивления: «Да как же умудряются эти люди жить?» На это один ответ: они не живут, они прозябают. Они разбиты, деморализованы, несут бремя, которое тем невыносимее, что оно тяжелее всего ложится на слабых и молодых. Мои почтенные коллеги, без сомнения, встанут и заявят мне, что я преувеличиваю. Позвольте мне сослаться на отчеты школьных медицинских работников в угольных районах, хотя бы в моем районе; в отчетах этих вы найдете полное и подробное подтверждение моих слов. Дети, страдающие от отсутствия одежды, дети без обуви. Дети, вес которых значительно ниже нормального, дети, признанные недоразвитыми вследствие недостаточного питания. Недостаточное питание! Может быть, у достопочтенных членов парламента хватит проницательности, чтобы понять истинный смысл этого деликатно-завуалированного выражения. Не так давно, на открытии настоящей сессии парламента, мы еще раз имели возможность видеть всю ту пышность, великолепие и блеск, которые, как будут, конечно, убеждать меня коллеги, говорят о величии нашей нации. А сопоставил ли хотя бы один из вас на миг всю эту роскошь с той нищетой, горем, лишениями и страданиями, которые существуют среди величия нации? Может быть, я очень несправедлив к данному собранию. (Нота горького возмущения промелькнула в голосе Дэвида.) — Но я дважды слышал, как один из членов Палаты вносил предложение «открыть сбор пожертвований» для облегчения нужды в районе копей. Ну, слыхано ли что-нибудь более позорное? Эти люди, хотя и изголодавшиеся до полного истощения, не нуждаются в вашей благотворительности! Они нуждаются в справедливости! А новый законопроект им ее не даст. Это — помощь только на словах, это — лицемерие! Или вы не понимаете, что каменноугольная промышленность по самой природе своей отличается от всякой другой? Она единственная в своем роде: это не только процесс добывания угля. Это основная промышленность, доставляющая сырье для половины процветающих предприятий нашей страны. И людей, добывающих этот единственный и насущно-необходимый продукт с опасностью для собственной жизни, держат в нищете, платят им гроши, которых не хватило бы на то, чтобы оплатить счет за сигары любого из членов парламента. И неужели кто-нибудь из вас честно убежден, что этот лицемерный, совершенно не отвечающий цели билль спасет промышленность? Если найдется такой человек, пускай он выйдет вперед! В нынешней системе разработок царит хаос, — следствие не экономических, а исторических и личных влияний. Как мы уже говорили, она построена не на геологических, а на генеалогических данных. Подумали ли члены парламента о том, что Англия — единственная в мире страна, которая при крупной добыче угля не имеет общественного и государственного контроля над разработками? Две назначенные королем комиссии настойчиво рекомендовали ввести национализацию минеральных богатств, чтобы государство могло реорганизовать угольные разработки на основе новейших научных изысканий. Нынешний кабинет перед его избранием обязался национализировать все рудники. И как же он сейчас выполняет это свое обязательство? Продолжая поддерживать хаос, слепо ища выхода в старой системе конкуренции, применяя насильственное удушение производства, уменьшая добычу вместо того, чтобы расширять рынок, и субсидируя неисправные копи вместо того, чтобы их закрывать, выбрасывая на улицу сотни, тысячи рабочих, тех, кто создает богатство страны. Предупреждаю вас: вы еще можете, конечно, в течение короткого времени продолжать в таком же духе, но это неизбежно приведет к полному угнетению рабочих и разорению народа в целом.

Голос его звучал громче:

— Вы больше не сможете для оживления промышленности высасывать кровь из жил шахтёров. Их жилы ссохлись и побелели. Нищенская оплата труда и голод существуют в горнопромышленных районах постоянно с начала войны, и всё это время член Палаты, который только что выступил до меня, твердил стране, что нам надо только убить достаточное количество германцев, чтобы жить затем в мире и благоденствии до конца своих дней. Так пусть же парламент поостережётся обрекать шахтёров на дальнейшие годы страданий!

Дэвид снова остановился и после паузы заговорил убеждающим, почти молящим тоном:

— Этот предлагаемый нам законопроект в сущности признает, что рудники частных владельцев-одиночек не могут выдержать конкуренции с большими объединениями. Разве это уже само по себе не указывает на необходимость национализации промышленности? Палата не может остаться слепой к тому факту, что имеется разработанный великий план, который устранит расточение богатств страны, даст возможность работать с высочайшей производительностью, снизит себестоимость и цены, вызовет большое потребление электрической энергии. Почему же наше рабочее правительство игнорирует этот план, предпочитая поддерживать капиталистические объединения? Почему правительство не заявит смело: «Мы намерены раз навсегда покончить с беспорядком, который оставлен нам в наследство нашими предшественниками. Мы навсегда уничтожим систему, которая привела нас к этому хаосу. Мы передадим в собственность всего народа горные разработки и будем управлять ими на благо всей стране».

Последняя пауза, и затем голос Дэвида поднялся до высочайшего пафоса страстной мольбы.

— Я призываю Палату, во имя чести и совести, пересмотреть вопрос, о котором я говорил сейчас. И до голосования я обращаюсь особенно к моим товарищам по партии, вошедшим в правительство. Я заклинаю их не изменять рабочим и тому движению, которое привело их сюда. Я умоляю их вновь обдумать своё решение, отказаться от этой паллиативной меры, выполнить свои обязательства и внести честный проект национализации. Если мы потерпим поражение в этих стенах, мы можем обратиться за полномочиями ко всему народу. Я прошу вас, умоляю добиваться их во всеоружии этого доблестного поражения.

Когда Дэвид сел на своё место, в зале наступило полное молчание, молчание нерешительное и вместе напряжённое. Речь произвела впечатление. Но затем Беббингтон тоном холодного безразличия бросил следующие слова:

— Уважаемый представитель Слискэйльского района, очевидно, полагает, что правительству национализировать копи так же легко, как ему получить разрешение держать собаку.

По залу прошелестел неуверенный, неловкий смешок. Потом произошло историческое выступление достопочтенного Бэзиля Истмена. Этот член Палаты, молодой консерватор из центральных графств, в свои редкие посещения Палаты всё время находился в дремотном состоянии, как будто страдал наследственной сонной болезнью. Но он обладал одним резким талантом, за который его и ценили в партии тори. Он умел в совершенстве подражать крикам различных животных. И сейчас, очнувшись от обычной сонливости при слове «собака», он выпрямился на стуле и вдруг завизжал, залаял, подражая встревоженной гончей. Палата дрогнула, затаила дыхание и вслед затем захихикала. Хихиканье становилось громче, перешло в смех. Палата гремела восторженным хохотом. Несколько человек поднялось, комиссия поставила вопрос на голосование. Критический момент прошёл благополучно. Когда делегаты повалили в кулуары, Дэвид, никем не замеченный, вышел на улицу.

XIX

Дэвид направился в Сент-Джемс-парк. Шёл быстро, как идут по какому-нибудь делу, слегка вытянув вперёд голову, глядя прямо перед собой. Он и не заметил, как пришёл в парк, он думал только об одном: о своём провале.

Он не испытывал ни унижения, ни досады по поводу этого провала, — одну только большую печаль, как груз пригибавшую к земле. Ни заключительный выпад Беббингтона не уязвил его, ни глумление Истмена и хохот Палаты не вызвали в нём никакого озлобления. Мысли его устремлялись куда-то вперёд к какой-то отдалённой точке, где они сосредоточивались и излучали печаль, — и печаль эта была не о себе.

Он вышел из парка к арке Адмиралтейства, так как машинально сделал круг по главной аллее, и тут шум уличного движения проник в его сознание сквозь эту сосредоточенную печаль. Он стоял некоторое время, наблюдая бурлившую вокруг жизнь, спешивших куда-то мужчин и женщин, поток такси, омнибусов, автомобилей, которые мчались перед его глазами в одном направлении, все ускоряя ход и гудя, словно каждый из них отчаянно старался опередить другие. Они протискивались один мимо другого, использовали все свободное пространство до последнего дюйма и мчались все по одному направлению, как бы совершая круговорот.

Дэвид смотрел, и тоска все сгущалась в его печальном взгляде. Бешеный бег автомобилей был как бы символом человеческой жизни, этого движения в одном направлении. Все вперёд да вперёд, вперёд да вперёд. Всегда в одном направлении. И каждый — сам по себе.

Он изучал лица спешивших мимо мужчин и женщин, и в каждом чудилось ему странное напряжение, словно каждое из этих лиц было поглощено созерцанием интимной, отдельной жизни, происходившей внутри человека, — и ничем больше. Одного занимали только деньги, другого еда, третьего — женщины. Первый отнял сегодня пятьдесят фунтов у другого человека на бирже — и был доволен, второй вызывал в своём воображении раков, и паштет, и спаржу и силился решить, что ему более по вкусу, а третий взвешивал мысленно свои шансы на обольщение жены компаньона, которая вчера вечером за обедом улыбалась ему весьма многозначительно. Дэвида вдруг поразила ужасная мысль, что каждый человек в этом мощном стремительном потоке жизни живёт своими собственными интересами, своей личной радостью, личным благополучием. Каждый думает только о себе, и жизнь других людей для него — лишь дополнительные аксессуары его собственного существования, не имеющие значения: важно лишь всё, что касается его самого. Жизнь других людей значила для каждого кое-что лишь постольку, поскольку от неё зависело его счастье, и каждый готов был принести в жертву счастье и жизнь других, готов был надувать, мошенничать, истреблять, уничтожать во имя своего личного блага, личных выгод, во имя себя самого.

Эта мысль убивала Дэвида. Он хотел уйти прочь от неё и от бешеного круговорота уличного движения. И торопливо зашагал дальше.

Он пошёл по Гей-Маркет. На Гей-Маркет на углу Пентон-стрит стояли и пели несколько рабочих, группа из четырёх человек. Дэвид узнал в них углекопов. Они стояли друг против друга, все молодёжь, и сблизили головы так, что их лбы почти соприкасались. Они пели песни на уэльском наречии. Это были молодые углекопы из Уэльса: доведённые до полной нищеты, они пели на улицах, а мимо них проносилось все богатство, вся роскошь Лондона.