Избранные романы. Компиляция. Книги 1-16

И вот однажды осенним вечером Алекс Рэнкин, маленький оборванец, который часто бегал по городу, выполняя разные поручения, явился в приемную с совершенно нереальным сообщением для Финлея. Это был вызов от Джесси Грант.

Первой реакцией Финлея было оцепенение. Затем, когда на него нахлынули полные обиды и горечи воспоминания, связанные с Джесси, с ее несправедливыми нападками, он в запале сказал себе, что никуда не пойдет. Однако мысль о Дункане смягчила его, и он решил похоронить свое ожесточение и немедленно отправиться на вызов.

Вечер выдался темный, шквалистый, ни одной звезды не видно сквозь тяжелые тучи, которые заволокли небо.

Когда Финлей завернул за угол, в сторону кредитного банка Скрогги, ветер подхватил его и чуть не сбил с ног. Магазин Джесси был закрыт, но сквозь маленькое квадратное окошко пробивался слабый свет.

Он сильно дернул за колокольчик, который прозвенел в полутемном помещении, и дверь тотчас открылась.

Он вошел, ни слова не сказав, лишь посмотрев на укутанную в шаль Джесси, которая, сложив руки на груди, молча и непроницаемо глядела на него – ее лицо было суровым и грозным.

Наконец она разжала губы:

– Я хочу, чтобы вы осмотрели Дункана.

– Так я и думал.

Его тон был резким и враждебным, и ему показалось, что его ответ как-то задел Джесси, поскольку она поморщилась. Но ее голос оставался твердым и непреклонным:

– Он все время жалуется на боль в ноге. – И после паузы она добавила, будто через силу: – И кажется, он не горит желанием ходить.

При этих словах внутри у Финлея что-то взорвалось. Он был готов убить Джесси за бесчеловечность.

– А чего вы ждали?! – в бешенстве воскликнул он. – Разве я не предупреждал вас несколько месяцев назад, что так оно и будет? Я знал, что это безумие, я говорил вам, что это безумие – так вести себя, как вы, – но вы не слушали. Вы горе-женщина и плохая мать. В вас нет ни капли любви и доброты. Вы не заботитесь о своем сыне. То, как вы обращались с ним всю его жизнь, – это вопиющий скандал. Стыд – вот что вам следует испытывать, – жгучий стыд за саму себя.

И снова Джесси словно чуть передернуло – ее неподвижную фигуру. Но она не ответила на его филиппику, только холодно сказала:

– Раз вы пришли, осмотрите его.

– Да! – крикнул Финлей, уязвленный сверх всякой меры ледяным безразличием Джесси. – Осмотрю. Но не ради вас. Ради него самого, потому что я люблю его, потому что хочу попытаться вырвать его из ваших клещей.

И, не дожидаясь ее реакции, он повернулся и отправился в комнату, где лежал Дункан.

После его ухода Джесси так и осталась совершенно неподвижной, с по-прежнему напряженным и на удивление отстраненным выражением лица. Финлея не было долго, очень долго, но она даже не шевельнулась. И по мере того, как шли минуты, медленно отсчитываемые у нее за спиной стрелками старых часов, она становилась как бы все более затвердевшей, застывшей, чуть ли не статуей. Лицо Джесси, бледное на фоне темных теней кухни, было словно высечено из гранита.

Наконец Финлей вернулся. Шел он медленно, совсем не так, как когда в бешенстве покидал комнату. Он привел в порядок содержимое саквояжа, потом выпрямился и, не глядя на хозяйку магазина, строго сказал:

– А теперь перейдем от слов к делу. Пора действовать, или будет слишком поздно. Нога в ужасном состоянии. Остается только одно, и, помяните мое слово, делать это надо быстро.

Тишина.

Джесси сильно содрогнулась, как от внутреннего толчка, но в голосе ее сохранилась прежняя каменная суровость.

– Что вы имеете в виду?

Снова тишина. Наконец он взглянул на нее. Его голос был тихим, намеренно ровным:

– Я имею в виду, что ваш сын серьезно болен. Ситуация критическая. Мы должны немедленно доставить его в больницу, думаю, придется оперировать. Делать ампутацию! – Он помолчал, затем заговорил медленно, так, чтобы каждое слово было усвоено: – Вы, как мать, вели себя так, что это может стоить мальчику ноги.

Несколько мгновений не было слышно ничего, кроме завывания ветра снаружи, затем как будто во тьме ее души отозвалось эхо этого свирепого ветра, и Джесси глухо пробормотала:

– Вы имеете в виду, что он может остаться без ноги?

Финлей молча кивнул и, подхватив свой саквояж, вышел в темноту ночи.

Дункана отвезли в больницу на машине «скорой помощи», которую вызвал Финлей, и спустя час ребенок уже лежал в удобной постели. Ему дали разведенное в воде снотворное, и он тотчас заснул. Затем наступило утро, ясное и солнечное, и Финлей пораньше оказался в больнице, снедаемый тревогой по поводу решения, от которого зависела судьба мальчика и которое вскоре предстояло принять.

В светлой, сияющей чистотой палате, склонившись над Дунканом, он провел повторный осмотр – более скрупулезный, благодаря лучшему освещению и более спокойному состоянию пациента, – проверял, обдумывал, взвешивал в уме доводы за операцию и против.

Наконец он, казалось, пришел к благоприятному заключению и, решительно сжав губы, повернулся к стоявшей рядом старшей медсестре. Но не успел он открыть рот, как к нему подошла молодая медсестра:

– Доктор, вас хочет видеть его мать. Она ждет здесь с шести часов утра. Она говорит, что должна увидеть вас, и просто не принимает никаких «нет».

Финлей хотел было отмахнуться, но вдруг передумал. Повинуясь внезапному порыву, он вошел в комнату для посетителей, где его ждала мать Дункана.

И там, на пороге, он остановился. Джесси Грант действительно была в комнате – да, это была она, хотя в другой обстановке Финлей никогда бы ее не узнал. У нее был потухший, отсутствующий взгляд, словно она полностью ушла в себя, и за одну короткую ночь ее волосы приобрели цвет снега. Заламывая руки, будто сопротивляясь чему-то, она раскачивалась взад и вперед и была похожа на сумасшедшую. И все время со стоном произносила имя Дункана. Затем она подняла голову и увидела Финлея. Она рванулась к нему, и на ее лице отразилось невероятное волнение.

– Доктор, – она схватила его за руку, ее речь была прерывистой и сбивчивой, – скажите, как он. Вы не можете этого сделать… Вы же не оставите его без ноги?

Сбитый с толку, не веря своим глазам, Финлей смотрел на ее изменившееся, опустошенное лицо. Наконец он медленно произнес:

– Вы, конечно, немного опоздали со своей заботой.

Но она только сильнее вцепилась в его руку, в ее голосе звучало отчаяние.

– Неужели вы не понимаете, доктор? – Все ее тело содрогалось, как от боли. – Я никогда не говорила вслух, что люблю мальчика. Но я люблю его, доктор! Люблю! Я воспитывала его в суровости. Я боялась, что он станет таким же, как его отец, – слабым, безвольным и бесполезным. Я была с ним жестокой и несправедливой, но в глубине души, доктор, могу сказать, что я любила и люблю его.