Избранные сочинения в 2 томах. Том 2

— Ну и что же здесь особенного? — пожал плечами Аскольдик. — При мне не было тогда фотоаппарата. А снимки получились вполне приличными, Медоваров доволен.

— Охотно верю и ценю вашу оперативность. Вы сумели найти выход из затруднительного положения. Ну а дальше?

Со слов следователя Набатникову было известно, что Медоваров позабыл о снимках. Да и Семенюк не помнил на какой пленке их искать. К тому же заболел фотолаборант, и десятки пленок остались не проявленными. Семенюк совершенно не знал этого процесса, а потому ждал, пока лаборант выйдет на работу. И вдруг, как снег на голову, Медоваров срочно потребовал снимки для отправки в Москву, чтобы Литовцев успел их сдать для очередного номера журнала.

— Ну а дальше? — повторил Набатников. — Кто вам проявил пленку и отпечатал снимки?

— Странный вопрос! В любой фотографии это можно сделать.

— Проявить кинопленку?

— Подумаешь, какая сложность!

— Но ведь пленка обратимая. Значит, не в любой фотографии.

Аскольдик несколько смутился.

— Я уже не помню. Возможно, товарищ один проявил…

Об этом и говорил следователь. Пока трудно разобраться, какими путями пленка оказалась в чужих руках. Проявлялась она дома у одного кинолюбителя. Римма могла бы подробно описать его внешность. Римма пустенькая девушка, но в излишней доверчивости ее упрекнуть нельзя. Познакомившись на танцплощадке с элегантным молодым человеком, Римма не садилась в его машину, избегала темных аллей в парке над Днепром и встречалась с ним только на танцах. На вопрос, где она работает, гордо отвечала: «В научном институте». И, несмотря на предупреждение Медоварова, что во всех случаях надо меньше говорить о работе, Римма стала рассказывать, как без нее нельзя было обойтись в подготовке «Униона». Хвасталась предстоящей командировкой в Ионосферный институт и, чтобы придать этому максимальную достоверность, приводила множество интересных подробностей, кто, и зачем, и почему туда летит. Римма познакомила своего партнера по танцам с Аскольдиком и радовалась, что у них нашлись общие интересы. Опять она начала лелеять мечту стать киноактрисой, потому что мальчики изводили на нее множество пленки, которую проявлял ее новый знакомый.

— Меня вот что интересует, товарищ Семенюк, — продолжал расспрашивать Набатников. — Почему вы снимали не те окошки, которые было приказано?

— Откуда вы знаете? — огрызнулся Аскольдик.

Возможно мягче, хоть это и было трудно, Афанасий Гаврилович пояснил:

— Фотографии прислали нам на консультацию.

Он сказал об этом совершенно искренне, но по вполне понятным причинам не уточнял, что снимки прислали не из редакции.

Аскольдик язвительно хмыкнул:

— Значит, по фотографии вы можете определить, из чего сделаны окошки? Странно.

— Дело не в том, товарищ Семенюк. Вы снимали нижние окошки, а вам приказано было снять верхние.

— Во-первых, я не верхолаз. А во-вторых, не вижу разницы.

— Если бы вы поднялись наверх, тогда бы увидели.

Набатников не хотел уточнять эту разницу: по всей окружности диска между иллюминаторами находились рефлекторы радиолокаторов. А внизу их не было.

— Приказано отснять окошки, я и отснял, — оправдывался Аскольдик.

— Но приказание выполнено не точно.

— Я проявил творческую инициативу, — насмешливо процедил Аскольдик.

— Бросьте вы меня дурачить, товарищ Семенюк! Ваша «творческая инициатива» определяется словом «наплевать».

Больше разговаривать не о чем. Действительно, Аскольдику на все наплевать. Но почему это так волнует Набатникова? Он подробно рассказал следователю о своем разговоре с Семенюком.

— У меня нет никаких сомнений, что Семенюку было совершенно безразлично, какие фотографировать окошки, — в заключение сказал Афанасий Гаврилович.

Но сердце почему-то неспокойно.

Этого было слишком мало, чтобы отложить полет, до которого оставались уже не дни, а часы.

Часы томительные, тягучие. Поярков места себе не находил. Ну сколько раз можно осматривать «Унион», проверять управление, оборудование? Сколько раз изучать расчеты траектории? Да и кроме того, все это было сделано давным-давно настоящими знатоками своего дела, которым Поярков верил безоговорочно. А Набатников? А Дерябин? Разве в этих делах они меньше понимают, чем конструктор?

День клонился к вечеру. И если бы мальчик типа Аскольдика до конца прочитал книгу, в надежде найти в ней нечто «волнительное» — любят они это словечко, — то метал бы громы и молнии, писал бы в редакцию, что автор снизил тему, что не знает он «правды жизни», если накануне полета в космос некий Поярков, которому выпало это счастье, вдруг прогуливается с какой-то малозаметной девицей. Разве об этом он должен думать перед ответственнейшим испытанием?

Аскольдиков, конечно, у нас достаточно, но людей, по духу близких Пояркову или Нюре Мингалевой, в тысячи раз больше. И автор, как и Димка Багрецов, страшно хочет им счастья. А кроме того, в жизни человека настоящая большая любовь значит не меньше космического полета, и все это неотделимо друг от друга. Вот почему Поярков с нетерпением ждал того часа, когда можно постучаться в комнату Нюры и вызвать ее на прогулку. Теперь он знал, что говорить.

Ни от кого не таясь, Поярков взял Нюру под руку и вышел за ворота института. Где-то за снежной вершиной догорало небо. Поярков сказал, что ночью должен улететь на контрольный пункт, и сразу же замолчал. Молчали долго. Слышался лишь размеренный точный шаг.

— Вы меня любите? — неожиданно спросил Поярков. — Я знаю, вы не солжете.

Нюра молчала.

И это молчание было столь красноречивым, что у Пояркова остановилось дыхание. Он поднял ее, маленькую, легкую, и, раскачивая на руках, что-то шептал, низко наклонившись к лицу.

Нюра хотела освободиться — все это случилось так неожиданно!.. Было и радостно и немного стыдно. Она оправдывалась:

— Я просила узнать… Ведь когда-то…

— Не обижай меня, — говорил Серафим Михайлович, целуя ее. — Ничего не хочу знать. Ничего.

Потом они сидели на скамейке, где любил отдыхать Набатников, где когда-то Димка на расстоянии метра друг от друга сиживал с Риммой. Казалось, вот оно пришло, долгожданное счастье, но в душе росла тревога. Поярков проклинал себя, что не сумел сдержаться, что все это случилось накануне самого рискованного в мире опыта, и если он не вернется, то заставит Нюру еще больше страдать.

Она же, чувствуя что-то напряженное, неладное, выспрашивала. И дело здесь не в мистике, телепатии и народных приметах, что, мол, «сердце-вещун». Тут совсем другое. Сдержанность чувств, великолепное качество в жизни, дается не каждому. Иной хоть и знает, что для общей пользы нужно солгать, но когда это сделает, вдруг заалеет как маков цвет. Так было и с Поярковым. Он не лгал, а просто уводил разговор в сторону.

— Но почему нельзя было днем улететь? — допытывалась Нюра. — Почему ночью?

— Некогда.

— Нашли же время для меня?

Глядя на мерцающую многоцветную звездочку, самую яркую на всем небосклоне. Нюра, как бы вспомнив о чем-то, спросила:

— Вы будете отсюда далеко?

— Далеко, — чуть слышно ответил Поярков.

— Пусть не покажется это вам смешным, но я прошу: посмотрите на ту звездочку. — Нюра подняла к ней голову. — Завтра в это же время я тоже буду смотреть на нее и думать о вас.

Прищурив глаза, Поярков заметил, что от дальней звездочки тянется к нему тонкий, как алмазная нить, сияющий лучик. Это первая линия связи, которую изобрели влюбленные. Тайным шифром, неслышимым и невидимым, поверяют они друг другу мысли и чувства… Наивная игра, но сейчас ее предлагает любимая.

— Обещаете? — спросила она, обняла его голову, прижала к груди.

И тут случилось самое непонятное, самое волнующее в жизни Пояркова. Он услышал, как бьется сердце любимой. Он слышал его размеренный стук, потом быстрые неуверенные толчки, замирание и вновь властные удары — тук-тук-тук. Он понимал ее волнение, и сердце его отвечало тем же. Оно живет! Оно твое!