Изгнание

— Продолжайте, — строго сказал Кутепов.

— «...в области командования войсками, их стратегического и тактического использования. Все это дополняется крайним честолюбием, эгоизмом, бессмысленной жестокостью в отношении подчиненных, способностью к интригам...»

— Скот, — глухо проговорил Кутепов. — Дайте мне это донесение. На память, ваше превосходительство. Я сохраню это, можете не сомневаться. Подумаешь, герой Таврический! Пока он в Крыму отсиживался, я Орел брал! Дерьмо! — Кутепов шумно вдохнул воздух и, сразу успокаиваясь, закончил: — В восемнадцать мы выезжаем: я, вы, полковник Белопольский, взвод конвойцев. Озаботьтесь, пожалуйста, обо всем, господин генерал!..

2

В общей зале собрания в послеобеденный час пусто, и только в дальнем от закусочного стола углу, где дремал артельщик, за двумя сдвинутыми столиками тихо разговаривала группа офицеров. Человек пять. Почти у каждого на георгиевской ленте орден в виде тернового венца с мечом — знак корниловского «первопоходника», участника «ледяного похода», которым добровольцы гордились больше, чем иным царским орденом. После сытого обеда и скромной выпивки офицеры благодушествовали. Расходиться по делам никому не хотелось. Давно начавшийся разговор все кружился на месте — вспоминали милые сердцу каждого недавние, но кажущиеся очень далекими и канувшими в Лету времена.

Через раскрытые для проветривания большие стрельчатые окна врывался в залу густой и теплый тревожный летний воздух, настоянный на травах и цветах. Улица казалась безлюдной, — симферопольцы не любили появляться перед офицерским собранием, предпочитая без крайней нужды обходить его стороной...

— А я, господа, нашу «экономку»^[4] помню! — воскликнул вдруг молчавший до того капитан Дубяго, молодой, рано располневший, с бабьим рыхлым лицом и глубоко спрятанными подо лбом хитрыми медвежьими глазами. — Там все по форме было: продукты, парфюмерия, писчебумажный отдел, и дешевле, чем в других офицерских магазинах. И обшивали там нашего брата отлично.

— Да уж, «экономка»! — сняв пенсне и презрительно сощурившись, сказал ротмистр Издетский, поджарый, неопределенного возраста человек коротко подстриженными седыми волосами. — Я другое помню: «корибуты» с малиновым звоном, каракулевые драгунки, белые перчатки, мундир от Каплана — хорошо жид осиную талию делал, — сапоги... э... от Гозе, шинель улицу метет — «пистолет-мужчина», как говорилось.

— Да, пистолет-мужчина, это было, — пробасил подполковник Есипов-второй. — Кавалерия! Джигитовка!

— А я, господа офице’ы, совсем иное п'ипоминаю! — восторженно произнес поручик де Бальмен, и юношеские щеки его вспыхнули густым румянцем неподдельного восторга. — «Дивизия, сми'но! По полкам слушай на ка'аул!» Голос, как у п’отоие’ея, у нашего начальника дивизии Гене'ального штаба гене'ал-майо’а фон Бекка! А навст'ечу сам госуда'ь импе'ато'. Знамена склонились. На п'авом фланге о'кест* — «Боже, ца'я х'ани!» Ба'абаны бьют, флейты свищут.

— Да, — кивнул ротмистр Издетский. — Это было красиво. А где ваш фон Бекк нынче? Не слыхать что-то... Кому служить изволит?

— Его еще в восемнадцатом в Пет'ог'аде большевички в ’асход пустили, — обидевшись, отозвался де Бальмен. — Плохого не думайте.

— A-а, — усмехнулся ротмистр. — В таком случае простите великодушно, шер ами. Немало ведь господ офицеров и по ту сторону фронта... э... боевыми операциями руководят. Среди них и «моментов»^[5] масса.

— У нас при недавнем отступлении вот какой случай произошел, — пробасил Есипов-второй. — Ротмистр один, Каплин... Знал его прекрасно. И давно, еще с германской: лихо рубился с немецкими драгунами — «Шашки к бою!», и всегда впереди строя. Орел!.. А тут вон что выкинул. Снял с себя погоны, повесил на забор на видном месте, а рядом записку начальнику дивизии, подумайте! Прощальную! И вместе со своим вестовым — к красным.

— Показательно, — с нечеткой интонацией констатировал Дубяго. — И у нас на участке, господа, случай произошел. Если угодно, послушайте. Весьма показательно, считаю... Бились мы тогда за деревеньку одну. Да и не деревенька — домов двадцать всего! Грош цена ей в базарный день, но кому-то из наших полководцев понадобилось взять ее для победной реляции. Для чего более — не скажу, не знаю. Но раз приказ дан: «Смир-ра! На плечо! Арш! Ать, два! Левой, левой!» А потом: «В цепь, вашу мать! Бегом! Вперед!» А краснопузые в нас из пулеметов. И сами — в цепь, грудь в грудь, штык в штык... Так и тыркались двое суток, пока к нам подкрепление не подошло, полк целый. Мы и навалились, взяли деревеньку и пленных с десяток. Своих тоже положили более чем достаточно. Злые все до невозможности. А тут фельдфебель в штаб пленного доставляет — вполне интеллигентного вида человек и лицо приятное. И военная косточка во всем видна. «А вы, простите, не из бывших ли офицеров?» — спрашивает наш ротный. Большой был мастер пленных допрашивать. Спокойно так говорил, с ленцой, иронично, без крика, — смеялись мы все обычно: спектакль да и только. «Так точно, — отвечает пленный. — Но почему же из бывших? — Отвечает спокойно, хотя ранен был, видно, не единожды, в крови весь и френч на нем порван. — Я и остался офицером». — «Присягали, вероятно?» — «Так точно, царю присягал. Только свободным себя от присяги считаю: где он, царь наш?» — «Ваше прежнее звание, простите?» — «Штабс- капитан». — «Значит, у большевичков изволите жалованье получать, господин бывший штабс-капитан?» — «А вам, простите, французы или англичане платят за то, что вы русских людей пулеметами косите? — И как закричит: — Ненавижу! Ненавижу вас! Ландскнехты! Кондотьеры! Это вы Россию продаете оптом и в розницу! За фунты и франки! Нашу нефть, нашу землю! Думаете, прощения просить у вас стану? Не дождетесь! Слова больше не скажу. Стреляйте, сволочи!..» И точно, рта не раскрыл. Расстреляли его, конечно. А командир полка говорит: «Хороший, видно, был офицер, крепкий. Я бы его на роту поставил».

— Да-с, стойкий у вас народ подобрался, э, идейный, капитан, — хмуро резюмировал ротмистр Издетский. — Но не все такие. К счастью. Придется и мне, господа, один случай припомнить — из недавнего прошлого, как говорят... Взяли мы четырех комиссаров. Стойкие... э... оказались скоты, ничего на допросах не показали. Повели на расстрел. Три мужика и баба. Еле идут... э... но идут: куда денешься — сзади штыки, спереди и с боку...« о... штыки... «Будете говорить, большевистская зараза?» Молчат... Поставили их к стенке. «Раздевайтесь, сволочи!» И вы, мадам, не стесняйтесь, никто ваших прелестей больше не увидит?..» Построили конвойных, командую: «По врагам России, взвод, залпом — огонь!..» Трое упали. Один стоит. Стоит под дулами винтовок в кальсонах и матросской тельняшке и глазом не моргнет. Улыбается даже. И я ему улыбаюсь: «По матросу, взвод!..» Он рубаху рванул, кричит: «Стрелять не умеете, господа офицеры! Учить вас надо!» А я вижу у него на груди... двуглавый орел вытатуирован, огромный — от соска до соска. Командую: «Взвод, отставить!» — и объясняю ему: «Простите, товарищ комиссар. Не могу в орла стрелять... Я тебя, сволочь, лучше повешу, голубчик». Так и сделал, вздернул «на вешалку»... Пришлось потрудиться — ничего... э... не поделаешь.

Разговор неожиданно принял иное направление. Все заговорили разом — горячо и взволнованно заспорили. Послышались возмущенные крики.

Молчавший до сих пор сановный полковник Виктор Николаевич Белопольский поднял руку, прося внимания, и все тотчас замолчали почтительно — то ли из боязни, то ли из подлинного уважения. Полковник был сравнительно молод. Узкое, породистое, гладко выбритое лицо его казалось замкнутым и отчужденным. Светло-синие глаза смотрели холодно. Поблескивали золотые нашивки за ранения на рукаве. На левом кармане — белой эмали мальтийский гвардейский крестик. Белопольский поправил портупею, отставил кавалерийскую саблю с надписью на гарде «За храбрость» и миниатюрным изображением ордена Св. Георгия и сказал голосом, привыкшим повелевать:

— И мы изменились, господа. Не следует закрывать глаза на это. Соблаговолите выслушать — пять минут внимания. Некоторые мысли и наблюдения... хотелось бы поделиться с вами, друзья. Разрешите?

Двое крикнули: «Просим!»

— Вряд ли кто-нибудь из присутствующих не помнит нашего первого командира Корниловского полка Генерального штаба полковника Неженцева. Мы были с ним однокашниками еще по Павловскому юнкерскому училищу и полку, куда мы, «павлоны», были выпущены с разницей в год.

— Помним! Еще бы! Выдающийся офицер! — раздались голоса.

— Идеалист, — резюмировал ротмистр Издетский.

— Идеалист? — возвысил голос Белопольский. — Не судите поспешно и не судимы будете, ротмистр. Да, это был зачарованный человек, он молился на Россию. У него было горячее сердце корнета и воля командира, полное отвращение к братоубийственной войне и горькое сознание ее необходимости. Пленных он стремился убедить в своей позиции, щепетильно относился к имуществу обывателей, неумолимо преследовал тех, кто давал волю своим низменным инстинктам, преследовал зверства. Неженцев, как известно, был смертельно ранен при штурме Екатеринодара и умер.