Излучения (февраль 1941 — апрель 1945)

Вечером назад, через Елисейские поля. Был великолепный солнечный день. Собой я тоже был доволен, что и записываю, ибо такое могу о себе сказать редко.

Закончил: Розанов, «Esseulement», не частый в наше время случай, когда удалось сохранить и авторство, и собственное оригинальное мышление. При таких знакомствах у меня всегда появляется ощущение, будто заполняется одно из бесцветных мест в своде, покрывающем наше пространство. Примечательно у Розанова его родство с В. З.; так, он употребляет слово «семя» в точном ветхозаветном смысле. Слово это, относящееся к человеку как символ его сущности, было для меня с давних пор неприятным, я испытывал к нему отвращение, подобное тому, какое Геббель испытывал к слову «ребро», вычитанному им из домашней Библии. Вероятно, здесь действуют древние представления о табу. Сперматический характер В. З. вообще, по сравнению с пневматическим характером Евангелий.

Розанов умер после 1918 года в монастыре; говорят, от голода. О революции он заметил, что та провалится, ибо не оставляет места для мечты. По той же причине рухнет и все ее здание. Привлекает в нем и то, что его летучие записи, подобия плазматического движения духа, случались у него в моменты досуга, — когда он разбирал свою коллекцию монет или же загорал после купания.

Париж, 19 апреля 1943

Нойхаусу, большому любителю цветов, пришла в голову разумная мысль — оставить на часок контору и отправиться со мной в Ботанический сад Отёй, где цвели азалии. Большая холодная оранжерея была разодета в тысячи цветущих кустов, так что походила на зал с пестротканым ковром и пестрыми стенами. Большего разнообразия, большей живости нежных красок, казалось, невозможно было достигнуть. И все же я не отношу себя к любителям азалий, чья окраска лишена для меня метафизичности; они демонстрируют тона только одного измерения, хотя именно в этом и кроется причина их успеха; они радуют глаз чистотой, но в выжатой из них тинктуре не хватает капли arcanum arcanorum supracoeleste. [126] По этой же причине нет у них и запаха.

126

Здесь:сверхнебесной тайны ( лат.).

Мы подошли также к глоксиниям и кальцеоляриям. Кальцеолярии образуют одну из эластичных форм жизни, где разнообразие имеет наибольшую сферу действия, — среди миллионов единичных экземпляров не найдется двух совершенно одинаковых цветков. Самые красивые — темно-пурпурные и тигровожелтые; чтобы насладиться глубиной этих полных жизни чашечек, нужно уметь превращаться в шмеля. Это соображение, которое я высказал Нойхаусу, весьма развеселило сопровождавшего нас шофера, и я догадался почему. Из орхидей цвели только немногие, тем не менее мы прошли и мимо этих культур, ибо ими занимается Нойхаус. Раскрашенная зелеными и сиреневыми полосами адамова голова обратила на себя внимание темными пупырышками, украшавшими ее верхнюю губу; с каждой стороны игриво торчали три или четыре колючих волоска. Это напомнило мне улыбку одной умершей приятельницы, ее темную родинку.

Для таких садов важно, чтобы садовники оставались невидимыми; разрешается смотреть только на их произведение. Следы, которые оставляешь на песке, должна бы тотчас стирать рука невидимых духов. Только так полностью насладишься растениями и их языком, сущность которого можно запечатлеть в девизе: «Praesens sed invisibilis». [127]

Прообразом всех садов является сад волшебный, прообразом всех волшебных садов — рай. У профессии садовода, как и у всякой простой профессии, — культовая подоплека.

127

«Присутствующий, но незримый» ( лат.).

В Библии закончил Книгу Юдифь, вещь в манере Геродота. Описание Олоферна вводит в один из роскошных покоев Вавилонской башни; в балдахин его постели вотканы драгоценные камни. Накануне той ночи, которую Юдифь проводит в его шатре, Олоферн обменивается с ней восточными любезностями. Край чаши обсыпан сахаром, на дне ее покоится смертельный яд.

Юдифь была избавлена от того, чтобы отдаться Олоферну, но она была к этому готова. В этой книге властвует красота, она сильнее целых армий. И вот — победный гимн над головой Олоферна; в своей высшей зоологии, в главе о танцах победителей, следующей за «роением», я хочу описать лежащую в его основе прафигуру.

«Юдифь и Шарлотта Корде, сравнительное описание», «Юдифь и Орлеанская дева как национальные героини». Две темы для школьников и школьниц старших классов, но прежде им нужно вкусить от древа познания.

Париж, 20 апреля 1943

Днем мавританский часок у Банин, Она имеет обыкновение пить кофе в постели, которую покидает так же неохотно, как рак-отшельник оставляет свою раковину. Окна ее студии выходят в сторону высокого бассейна, на улицу Коперника. Перед ними, пока еще без листьев, цветет большая павловния. Высокие матово-лиловые чашечки, в чьи амурные углубления погружаются пчелы, резко, но и легко, выделяются на фоне бледной голубизны весеннего неба.

Разговор о южном типе, и в частности о лигурийцах и гасконцах. Затем о законе и мистике в религии. В мечетях явно присутствует закон. Думаю, что это относится и к синагогам. Под конец — о словесном выражении страха в различных языках и связанных с этим нюансах.

Вечером у Радемахера, который теперь время от времени наезжает в Париж и живет на улице Франсуа I. Там, всего на несколько минут, я встретился с Альфредом Тёпфером, вернувшимся из Испании и собравшимся ехать в Ганновер. Я попросил его присмотреть для меня в районе Танцена, в пустоши, небольшой домик. Разговоры о политике, затем воспоминания о Келларисе и о времени первых националистов. Особенно запомнилось тайное сборище в Айххофе в 1929 году. История тех лет с их мыслителями, деятелями, мучениками и статистами еще не написана; мы обитали тогда в чреве Левиафана. Преуспевала Мюнхенская школа, самая пошлая из всех; ей это давалось даром. В моих письмах и бумагах того времени выступает множество лиц, среди которых выделяются Никиш, Хильшер, Эрнст Саломон, ^{135} Крайц и Альбрехт Эрих Гюнтер, недавно почивший. Единомышленники убиты, эмигрировали, разочаровались или же занимают высокие посты в армии, в абвере, в партии. И все же те, кто еще остался жив, охотно говорят о тогдашних временах, когда все были одержимы идеей. Таким я представляю себе Робеспьера в Аррасе.

Продвигаясь в чтении Библии, начал «Премудрость» Соломона. Смерть имеет совершенно разное значение, в зависимости от того, кого она поражает, — глупца или мудрого. Одному она несет уничтожение, другого же очищает, испытывая в горниле, как золото. Такая смерть — только кажущаяся: «Ибо хотя они в глазах людей и наказываются, но надежда их полна бессмертия».

При этих словах я вспомнил прекрасное изречение Леона Блуа, согласно которому умереть намного легче, чем мы думаем, — может быть, так же легко, как стереть пыль со стола или дивана.

Париж, 21 апреля 1943

Днем меня навестил старожил Нижней Саксонии, полковник Шаер. Обсуждали ситуацию. Оливковой ветви пока нет. Из всего, о чем он рассказывал, особенно жутким было описание расстрела евреев. Он слышал о нем от одного полковника, кажется Типпельскирха, которого для изучения происходящего послало туда его войсковое соединение.

При таких свидетельствах меня охватывает ужас, горло сжимается от предчувствия чудовищной опасности. Я говорю об этом в общем смысле и нисколько бы не удивился, если бы земной шар — от падения ли кометы или от взрыва — разлетелся на куски. В действительности меня не оставляет ощущение, что эти люди собираются просверлить Землю и что не случайно в качестве главной жертвы они выбрали евреев. Верховные палачи обладают даром зловещей прозорливости, которая зиждется не на интеллекте, а на демонических инстинктах. На каждом перекрестке они определяют направление, ведущее к великому разрушению.

Впрочем, расстрелов больше не будет, ибо их сменили газовые камеры.

Днем у Грюэля. По дороге я снова сорвал свежий лист со смоковницы у храма Вознесения, чьей зеленью любуюсь уже третий год. Это — одно из моих самых любимых деревьев в городе; другое — старая стриженая акация в саду дворца Почетного легиона. Третье — пожалуй, павловния в саду у Банин.

Париж, 22 апреля 1943

Завтрак у Моранов, там графиня Пальфи, Селин, Бенуа-Мешен. Беседа склонялась к анекдотическим несчастным случаям; так, Бенуа-Мешен рассказал, что как-то в гололед его машину занесло, и он вдавил в дерево женщину, шедшую с супругом по улице. Он посадил супружескую пару к себе в машину, чтобы доставить в больницу, и заметил, что муж вздыхает и стонет куда больше своей жены.

— Надеюсь, Вы не пострадали?

— Нет, но перелом бедра — — это же по меньшей мере три месяца клиники — какая неудача! Кто же все это время будет готовить для меня диэту?

Осмотр показал, что, к счастью, это был просто ушиб, но заживление потребует восьми недель. По истечении этого срока министр нанес женщине визит, чтобы справиться о здоровье, и застал ее в трауре. Муж тем временем скончался от несварения желудка. Министр уже было собрался выразить ей соболезнование, но она прервала его: