Излучения (февраль 1941 — апрель 1945)

Что касается нашей теологии, то она должна довольствоваться малым и сообразовываться с поколением, чья элементарная сила ослаблена. С давних пор наша вера жива для всякого, кто умеет распознавать силы, в биологии, химии, физике, палеонтологии, астрономии проявляющиеся решительней, чем в церквах. То же самое относится и к философии, разделившейся на отдельные науки. Путь этот, безусловно, ложен; отдельные дисциплины вновь должны очиститься как под теологическим, так и философским воздействием, и именно ради самих себя, дабы из простого мировоззрения снова сделаться наукой. Теологические и философские элементы следует выделить как золото и серебро; золото — теология — придаст наукам устойчивость и задаст курс, наложив на них также узду, поскольку хорошо известно, куда ведет необузданное познание. Оно, подобно колеснице Фаэтона, поджигает земной шар, а нас или наш образ превращает в мавров, негров и каннибалов.

Добавление: как-то в Бразилии, после напряженной охоты за насекомыми в горных лесах, ночью на корабле я разбирал свою добычу. Случилось так, что, записывая названия мест, я ошибся на один день, т. е. вместо 15-го поставил 14 декабря 1936 года. Тогда, хотя это ровным счетом ничего не меняло, я заново переписал сотни бумажек.

Во время беседы я часто умолкаю, ибо, прежде чем произнести фразу, я ее оттачиваю, выравнивая и вооружая против всех сомнений и возражений. Из-за этого я проигрываю своим партнерам, которые свое мнение чуть ли не выпаливают.

Если беседа ладится, то во время нее часто возникает особая задушевность, эмоциональная гармония. Тогда я замечаю у себя склонность — даже в семейном кругу, даже по отношению к Фридриху Георгу — не задерживаться подолгу на этой ноте, уйти поскорее из этой гавани, либо используя новый, еще не взвешенный аргумент, либо придавая всему иронический оттенок. Эта черта делает меня невыносимым на любых встречах и сборищах — смысл которых, собственно, как раз и состоит в создании единодушия, — исключая, таким образом, из заседаний, заговоров и политических собраний. Особенно неприятно, когда я сам становлюсь фигурой, к коей приспосабливается всеобщее настроение; умеренное, критическое уважение или обоснованное признание мне было всегда приятней, чем восхищение. Восторгам я никогда не доверял. Те же самые чувства я испытываю, читая критику на свои книги; детальный разбор или обоснованное несогласие мне любезней, чем похвала. От нее мне становится неловко, но и неоправданное поношение — из-за личной ли неприязни или просто из желания покритиковать — причиняет мне боль и преследует меня. Если критика доброжелательна, то она мне, напротив того, приятна. При этом у меня нет потребности вступать в дискуссию: что если прав именно мой оппонент? Критика, касающаяся дела, не задевает личности; она похожа на молитву, произносимую рядом, когда сам стоишь лицом к алтарю. Дело ведь вовсе не в том, чтобы правым оказался я.

Последняя фраза объясняет также причину, по которой я не стал математиком, как мой брат Физикус. Окончательное удовлетворение дает не точность прикладной логики. Высшая правда, справедливость, не может быть доказуемой, она должна оставаться спорной, К ней следует стремиться в формах, к коим мы, смертные, можем приблизиться, но не можем осуществить их полностью. Это уводит в области, где не мера, а неизмеримость украшает мастера, ведя его на встречу с мусическим.

Здесь же меня, прежде всего, приковывает служение слову и работа с ним, те тончайшие усилия, которые все ближе подводят слово к пограничной с ним мысли, отделяющей его от невыразимого.

Но и здесь скрыта тоска по соразмерности, присущей универсуму, — читатель может разглядеть ее сквозь слово, как сквозь окно.

После полудня в Зоологическом саду. Там я наблюдал за развитием цветовой игры — от глубокой ляпис-лазури до золотисто-зеленых и золотисто-бронзовых тонов, которые выставлял напоказ самец особенно роскошной павлиньей породы. Пена золотисто-зеленой бахромы овевала сказочный наряд из перьев. Сладострастие этого существа проявляется в безупречном параде, в чванстве своими прелестями; достигнув кульминации спектакля, он переходит к дрожанию, к тонкому судорожному побрякиванию и постукиванию стержнями своих перьев как бы под действием электрического озноба, словно кто-то потряхивает колчаном с роговыми стрелами. В этом жесте выражен восхитительный трепет, но в то же время автоматизм и судорога страсти.

Затем парк Багатель, где цвела Lilium Henryi. [158] Опять видел золотого язя. Теплынь стояла замечательная.

Закончил: Морис Алуа, «Les Bagnes», Париж, 1845, с иллюстрациями. Для старых тюрем преступник значил больше, чем преступник; к нему подходили с понятиями, не выходящими за пределы его сферы. Поэтому жизнь его была более суровой, но и более естественной и цельной, чем жизнь преступников в наших сегодняшних тюрьмах. В основе всех исправительных схем, всех социально-гигиенических учреждений лежит особая форма изоляции, какая-то особая жестокость. Настоящее несчастье отличается глубиной, оно субстанционально; бытию, внутренней природе свойственно и злое начало, нельзя по-пуритански от него отворачиваться. Зверей можно сажать в клетки, но непозволительно приучать их к цветной капусте, их все равно следует кормить мясом. Нужно отдать должное французам — у них нет этого пуританского воспитательного зуда, свойственного англичанам, американцам и большинству немцев; в их колониях, на кораблях, в их тюрьмах все гораздо естественнее. Они предоставляют всему идти своим чередом, а это всегда приятно. Той же природы и недостаточное соблюдение гигиены, в котором их упрекают; но, несмотря на это, живется у них удобней, спится лучше, а еда гораздо вкусней, чем в дочиста продезинфицированных ландшафтах.

158

Одна из многочисленных разновидностей лилейных.

Курьезом было для меня то, что еще незадолго до 1845 года в брестской тюрьме арестанту, смотревшему за бельем, для стирки предоставлялись сточные воды уборных. Он стирал рубашки в моче, которой, говорят, присуща очищающая сила, и использование ее, по-видимому, имеет глубокие этнические корни. Книга вообще дает богатый материал для изучения хищнических, звериных черт в человеке, не забывая упомянуть и его светлые стороны, например такие, как явно выраженное добродушие и вспышки благородного инстинкта. Тюрьмы всегда были своего рода государствами, и изучение их весьма впечатляет: если бы мир населяли одни преступники, то и тогда бы выработался закон, дабы не дать миру погибнуть. Впрочем, история исправительных колоний эту мысль подтверждает.

Париж, 20 июля 1943

Днем у Флоранс. Кокто рассказал, что был на процессе против одного молодого человека, обвиняемого в краже книг. Там было редкое издание Верлена, и судья спросил:

— Вам известна стоимость этой книги?

На что обвиняемый ответил:

— Стоимости не знал, но я знал ей цену.

Среди украденного были книги и самого Кокто, и следующий вопрос гласил:

— Что бы Вы сказали, если бы у Вас похитили книгу, которую написали Вы сами?

— Я бы этим гордился.

Беседа, в том числе с Жуандо, о курьезах различного сорта. Нарциссизм павлина, восхитивший меня в воскресенье, был ему знаком; но такие разряды слышны только в сухую погоду. Очищающее действие мочи, о коем сообщала книга про тюрьмы, основывается, очевидно, на содержащемся в моче аммиаке. На Востоке кормящие матери чуть-чуть вкушают от мочи младенцев, — это полезно для молока.

Кокто уверял, что в Индии один факир с расстояния в двадцать футов спалил его носовой платок и что тамошние англичане в неотложных случаях пользуются телепатической передачей известий через туземцев, действующих быстрей, чем радио.

В охотничьих магазинах продаются свистки такого высокого тона, что его не способно воспринять ни наше ухо, ни звериное, но собака различит на большом расстоянии.

У Флоранс в больших вазах стояла прекрасная живокость, pied d’alouette. [159] Некоторые ее виды достигают металлических тонов, у цветов встречающихся весьма редко, как, например, сине-зеленый и сине-фиолетовый небывалой красоты. Синий цветок словно залит огненно-зелеными или фиолетовыми чернилами, засохшими на нем зеркальным блеском. Эти цветы, как и аконит, следовало бы выращивать только голубых тонов, — они наиболее эффектны.

159

след жаворонка ( фр.).

После полудня в бюро: встреча с президентом. Затем Эрих Мюллер, опубликовавший в свое время книгу о «Черном фронте»; сейчас он ефрейтор противовоздушной обороны в Сен-Клу. Беседа о Келларисе и его аресте.

Париж, 25 июля 1943

Почему с интеллигентными и утонченно интеллигентными людьми мне общаться проще и я веду себя с ними раскованней, вольнее, беззаботней, менее осмотрительно? Они действуют на меня тонизирующе. На них простирается «all men of science are brothers»; [160] в понимании друг друга, в обмене свободными, легкими мыслями есть что-то братское, словно все они являются одной семьей. Для меня и враг, если он интеллигентен, не так опасен.

160

«все ученые — братья» ( англ.).