Изменить судьбу. Вот это я попал

— Государь, едем? — в кабинет влетел без стука Шереметев. Поняв, что допустил оплошность, он смутился и пробормотал: — Извини, Петр Алексеевич, спешил очень, думал, что опаздываю.

— Извиняю, — я махнул рукой и направился к выходу.

Меня сопровождали Репнин, Шереметев и десять скучающих на отдыхе офицеров Вятского пехотного полка, отпуск которых продлился моим высочайшим повелением.

Эх, хорошо-то как, я даже заулыбался, когда мы лихо пронеслись по улицам Москвы. Петька Шереметев озорно свистнул, когда взвизгнувшая купеческая дочка отпрыгнула обратно на тротуар, явно не успевая перед нашей кавалькадой перейти дорогу. Ее юбка слегка при этом задралась, показав красные сафьяновые сапожки. Именно это и послужило поводом для свиста и здорового мужского гогота, последовавшего за этим. Девушка покраснела, а шедший с ней старый слуга выматерился сквозь зубы и погрозил нам вслед кулаком. Забавно. Я хоть Петром Михайловым не представляюсь, но стоило парик снять да из кареты вылезти, и тут же узнавать меня мои подданные перестали.

Вот так к суконному двору и подкатили. Вошли внутрь, и тут же перед нами материализовался старший смотритель, выпучивший глаза, так и норовя упасть в обморок. Вот он меня, в отличие от того старика, точно узнал.

— Государь, — лепетал он. — Ну как же так, без предупреждения…

— Ничего-ничего, просто покажи мне новый цех, в котором ткут парусину, и я тихонько уйду, чтобы никого не смущать. — Настроение у меня сегодня было на редкость хорошее. Уж не знаю, что стало причиной, может быть, яркое солнышко, а может, и что-то другое, пока неведомое.

Старший смотритель на подгибающихся ногах повел меня туда, откуда раздавался стук ткацких станков. Когда мы переступили порог небольшого помещения, так как это был всего лишь эксперимент, то и площади под него пока не были выделены большие, и я увидел Щеголина, который, красный от переполняющей его злости, которая вот-вот могла перейти в полноценный удар, орал на сжавшегося ткача, совсем молодого парнишку, потрясая у того перед носом какой-то синей тряпкой.

— Ты, сучий потрох, как сумел так все испохабить? Мало того что цветную нить схватил, так еще и основу с долевой перепутать? Они же толщины разной!

— Я случайно, я не нарочно, — лепетал паренек, а Щеголин орал все громче.

— Еще бы ты нарочно тут все подстроил! Я тебя сгною! Запорю! — Никто из участников конфликта меня не видел, и они даже не замечали, что вокруг воцарилась тишина, которую только вопли купца прерывали. — Как я эту партию государю покажу?!

Я подошел к столу, на котором лежал злополучный отрез, испорченный неопытным ткачом. Сердце пропустило удар, когда я разглядел синюю с белыми проплешинами плотную ткань. Когда-то я переносил кучу одежды из такой. Точнее, нет, не из такой. Протянув руку, я пощупал отрез. Нет, однозначно не из такой. Эта натуральная, как это было положено изначально, изготовлена из конопляной нити. Я посмотрел шальным взглядом на Щеголина, затем на ткача. Я не знаю, что с этим делать, но нельзя не использовать подвернувшийся шанс. Это будет просто преступление, не использовать его, потому что криворукий ткач умудрился только что соткать деним, больше известный в моем времени как джинса.

Глава 14

Дни летели стремительно, но практически ничего не менялось в масштабах Вселенной, ну или в масштабах отдельно взятого государства. Совершенно незаметно пришла осень, деревья принялись сбрасывать сменившую цвет листву, а Феофан и Феофилакт поняли, что терпят позорное поражение, потому что крестьяне таки накатали челобитную на мое имя, и к ней совершенно неожиданно присоединились дворяне, в чьих деревнях они пытались настроить свою паству на обучение уму-разуму. Ну, тут никаких сюрпризов я не получил, все правильно, летне-осенняя страда в самом разгаре, а тут попы со странными идеями, работников отвлекают. Так что архиепископы нижайше испросили разрешения удалиться в свои епархии, где им все-таки немного проще будет выполнить мои наказы, сроки которых просили перенести. Я разрешил, но пригрозил суровыми карами, если к Новому году у них ничего не получится. Вообще-то к ноябрю что-то получиться должно, дел у крестьян станет поменьше, почему бы и не поучить ребятню читать и писать — опять же, будет кому челобитные писать.

Освобождать крестьян я не собирался. Как показала практика, так это не работает: ни в России, ни в Америках, ни вообще где угодно. И не потому, что я прямо такой сторонник рабства, вовсе нет, просто я прекрасно понимаю, что те же крестьяне понятия не имеют, что они с этой внезапно рухнувшей на них свободой будут делать. А вот негатива можно схватить по самые уши, как и различных бунтов, на которые народ горазд подниматься, был бы повод, даже не слишком существенный. Уходить от крепостничества было нужно, я не спорю, потому что этот подход экономически не слишком выгоден. И я уже запланировал поэтапную реформу, в которой важную роль будут играть разрабатываемые мною средние и высшие школы. Те крестьяне, которые сами захотят получить свободу и добиться в этой жизни чего-то большего, они сами этого и добьются, потому что главным призом за получением для государевой службы обученного и, что самое главное, правильно мотивированного на службу кадра будет являться именно это — личная свобода и финансовая независимость. Формирование так называемого класса буржуа, которого в России просто нет и, собственно, никогда не было, да и вряд ли он в теперешних условиях сформируется. А вот когда количество работников от сохи достигнет того уровня, что терять их будет уже страшно и невыгодно, иначе без хлеба и той же пеньки останемся, вот тогда можно будет что-нибудь придумать и насчет раскрепощения уже крестьян в чистом виде. Опять-таки не просто так, потому что я такой весь из себя освободитель. Свободу нужно будет в любом случае заслужить и заработать, иначе она не будет цениться, а к тому, что не ценишь, и отношение соответственное. И пример такой непонятно зачем подаренной свободы человеку, которому она была не нужна, у меня постоянно перед глазами: Митькин батя как при конюшне был крепостным, так и остался, просто называется теперь свободным да гроши за свою работу получает. Да вот незадача, ему труднее приходится, чем царевым холопам, потому что он ничейный. Словно прокаженный. Другие слуги его презирали, так же как и его сыновей, до тех пор, пока я Митьку не выделил. Вот тебе и вольная, которую не то что не выпячивали напоказ, а иной раз и прятали стыдливо.

А вот полнейшая неожиданность для меня случилась, когда я внезапно получил мощный отпор со стороны Верховного тайного совета, в то самое мгновение, когда попробовал урезать финансирование на производство запланированных еще при деде Петре Первом галер, в количестве восьмидесяти штук, и перераспределить финансы на изготовление линейных кораблей. И это при том, что примерно половина из запланированных посудин еще даже не стояла на верфях, а всего лишь числилась на очереди, да вроде бы лес заготовленный на эти галеры вылеживался уже. Попытка сунуть нос в причины такого отпора, например, проведение аудита на наличие этих самых средств, которые планировались к перераспределению, привела к тому, что я имел долгие нравоучительные беседы последовательно: с Головкиным, Голицыным, Остерманом и Долгоруким. В этих беседах они посоветовали мне прилежно учиться, но особо не соваться в дела, в которых я ничего не понимаю из-за юного возраста и неумения от этого пользоваться головой. После этого явился Иван Долгорукий, который долго и упорно сетовал на то, что я совсем его забыл и оставил их развлечения. Целую неделю сидел Ванька при мне безвылазно, и я никак не мог от него отделаться. Становилось понятно, что Верховный тайный совет не хочет, чтобы я хоть как-то принимал участие в жизни государства, и, к великому сожалению моему, вся власть была у совета, который мог на вполне законной основе заткнуть мне рот и отправить в детскую. Мое место определялось где-то справа-сбоку, и чучело императора вытаскивалось в тот момент, когда нужна была подпись на особо важных документах.

Совет нужно было менять, с каждым новым днем это становилось все понятнее. Либо же вовсе упразднить, составив для потомков бумагу, на которой расписано будет, что, мол, не оправдали доверия, предали отчизну и императора, ну и еще кучу слов в том же духе. Но для этого нужна была веская причина, чтобы устроить этот фактически переворот, а у меня ее не было, господа временщики не выставляли свои теневые делишки, если они и были, напоказ. Да и в войсках я не был уверен в полной мере, в том, что без существенной и, самое главное, доказанной причины они меня поддержат в случае чего. Но у меня все-таки имелось тайное оружие — Ушаков, сильно обиженный на Верховный тайный совет своей отставкой и расформированием службы, которая по сути была его детищем, так как считающийся долгое время главой Тайной канцелярии Толстой вообще не появлялся по месту службы месяцами. Так что я в приватной беседе попросил Андрея Ивановича присмотреть очень деликатно за членами совета, и если что, то сразу прибыть ко мне с докладом. Но пока все было глухо в этом плане. Жизнь словно замерла в ожидании глобальных перемен, а в воздухе ощутимо пахло надвигающейся грозой.

Пока вокруг царила этакая неопределенность, я занимался мануфактурой. Верховный тайный совет воспринял это занятие как игрушку, что-то вроде потешных полков деда, при этом забыв, чем все закончилось с теми полками. Так что я занимался вплотную мануфактурами, точнее лабораторией и внедрением в жизнь денима, заодно сделав первый заказ химикам на разработку влагоустойчивой пропитки. Сам ничего не подсказывал, пусть доходят своими умами, уж канифоль и квасцы давно были известны. Для начала сойдет, а там посмотрим. Что касается денима, им я пытался заменить хотя бы частично форму, в первую очередь моряков и рядовых солдат. Сукно было дорого. Своих овец, дающих столько шерсти, сколько хотелось, было недостаточно. Шерсть приходилось завозить из той же Англии и Голландии. К тому же качество сукна, идущего на массовое производство, было так себе. А производство денима было гораздо дешевле и избавляло нас от зависимости поставок Англии, с которой я начал малюсенькую экономическую войну, к которым она не привыкла, поэтому вполне могла прилететь ответка в разы серьезнее, чем моя, как я ее называю, шалость. Деним был в этой ситуации вполне годной заменой сукну, а по стойкости и прочности эта ткань могла дать фору многим другим изделиям текстильного производства. Парусина была более грубая — она практически не годилась для носки, что не останавливало, например, тех же испанцев, одевавших своих морячков именно в парусиновые штаны. У денима было много преимуществ, которые вполне можно было использовать и которые мне почти ничего не стоили. Нет, я не собирался заказывать себе джинсы и косуху, так же как вообще вводить их в моду, к тому же индиго был нам пока не слишком доступен в тех объемах, которые были бы необходимы, а в местных растениях его было настолько мало, что едва на женские тряпки хватало. Да и эпатировать публику джинсами на императорской заднице во времена, когда войны велись в кружевах, было бы не слишком разумным решением. Мне сжигание париков с трудом простили, посчитав блажью беснующегося отрочества. Форменные же штаны для армии и флота можно было вообще не красить, это было не слишком принципиально.

Как только я уломал некоторых командующих хотя бы попробовать сменить штаны на солдатах и матросах, а иногда мне это Сизифовым трудом казалось, в швейную мастерскую были приглашены — считай отправлены отдельным приказом, несколько рядовых пехоты и матросов. Там они изображали живых манекенов, которые еще и совет могли дать на тему, вот здесь в задницу шов впивается, а вот тут на яйца давит. Я в разработку моделей штанов не лез, модельером я никогда себя не чувствовал, единственное, что посоветовал, это чтобы шов снаружи делали, с двойным подворотом, чтобы точно нигде не натерло.

Свободное время, которого внезапно оказалось слишком много, я посвящал табели о рангах и… изготовлению беспроводного телеграфа, основанного на морзянке, вспоминая, а то и заново придумывая обозначение букв, если понимал, что не могу вспомнить. Москва никак не хотела меня отпускать, постоянно подкидывая то одно, то другое, и я уже отчаялся отсюда уехать, по крайней мере до января 1730 года, пока эта история так или иначе не разрешится. Или же сработает принцип самосогласованности Новикова, и то, что происходит сейчас, на самом деле реально происходило, просто об этом забыли упомянуть историки, и в конце я умру, всеми покинутый, а в соседней комнате уже начнут рассылать посыльных к Аннушкам. Или же образуется новая вселенная, которая начнет развиваться своим путем, и тогда я перестану испытывать такие трудности для каждого маломальского шага, преодолевая который иногда кажется, что преодолеваешь гору. Я не знаю, не могу этого знать, тем более что о царствовании Петра Второго во всех источниках написано два с половиной абзаца, а восемьдесят процентов населения России моего времени были уверены, что после Екатерины Первой на престол взошла Анна Иоанновна и началась бироновщина. Словно и не было этих нескольких лет, и не было этого неудачника по жизни Петра свет Алексеевича, который, на минутку, последний истинный Романов.