Изменницы

Фелипе что-то зашептал королеве так тихо, что ничего не слышу даже я, хотя и сижу у нее на коленях. Продолжая шептать, он то и дело косился на меня, и рот у него кривился от отвращения.

– Мэри, милочка, у нас болят колени. Пожалуйста, слезь и сядь рядом, – сказала королева, словно извиняясь.

Она и не догадывалась, как мне не нравится сидеть у нее на коленях – и какую жгучую ненависть я питаю к ней самой. Она попросила Джейн Дормер подвинуться и освободить для меня место рядом с ней, но ее муж снова что-то зашептал ей на ухо. Джейн Дормер снова села рядом с королевой, и мне пришлось сесть по другую сторону от Джейн, рядом с Магдален Дакр – теперь я далеко, и испанец может делать вид, будто меня не существует. Магдален скорчила гримасу и, отвернувшись от меня, отодвинулась на скамейке как можно дальше. Она зашептала что-то на ухо кузине Маргарет; та прыснула со смеху. Я притворилась, будто мне все равно. Хотя я привыкла к плохому обращению, мне далеко не все равно, как ко мне относятся; просто я не позволяю себе об этом думать.

Я посмотрела на то место, где еще недавно сидела моя сестра, но она незаметно ускользнула. Я огляделась по сторонам и заметила ее алое платье за высокой живой изгородью. Оказывается, она отправилась в аптекарский огород – скорее всего, чтобы обниматься с молодым Гербертом. С полдюжины конных испанцев, среди них Фериа, галопом вырвались на арену под приветственные крики толпы. Король встал и несколько раз хлопнул поднятыми над головой руками. Кое-кто из зрителей последовал его примеру, но аплодисменты были довольно жидкие. Всадники были одеты как будто для битвы – в нагрудниках и сапогах, в странных шапочках с перьями и просторных черных плащах. Они старательно забрасывали длинные полы на плечи – крест-накрест. Вместо копий у них длинные палки. Кто-то крикнул:

– Что это за оружие!

В толпе раздался смех, хотя я и не понимаю, что здесь смешного. Пусть у них нет оружия, зато их лошади красиво разубраны, начищены, как полированное дерево, горделиво выгибают шеи, раздувают ноздри, бьют копытами. А сбруя у них блестит, как драгоценности королевы.

Кони шли рысью, строем, мотали головами, высоко поднимали передние ноги и махали хвостами, а всадники перебрасывались палками, ловко подхватывая их в воздухе.

– Вы больше ни на что не способны? – крикнул кто-то из зрителей.

– Я не знаю этого танца, – вторил ему другой визгливым голосом, изображая женщину. Его реплика вызвала хохот.

Фелипе стиснул зубы и постучал по подлокотнику кресла ногтем большого пальца – тук-тук-тук. Мы все молчали. Из толпы доносились колкости и свист. Тук-тук-тук. Королева взяла мужа за руку. Он вырвал ее. Она что-то бормотала о том, что зрелище изумительное. В ответ он фыркнул и отвернулся от нее. Приближенные королевы, Сьюзен Кларенси и Фрайдсуайд Стерли, сидящие позади нас, начали хлопать, притворяясь заинтересованными. Король обернулся к ним и бросил на них такой взгляд, что они замерли. Королева растирала живот. Одна из лошадей, гнедой мерин, встала на дыбы, едва не сбросив всадника; шапочка с пером слетела с его головы.

Над этим засмеялся даже король, но тут кто-то из толпы крикнул:

– Дама потеряла шляпку?

Фелипе снова стиснул зубы, а его глаза метали молнии.

Я давно перестала следить за тем, что делают на арене испанцы. Мой взгляд был прикован к сцене в отдалении, в аптекарском огороде. Там моя сестра. Отец Гарри Герберта, граф Пембрук, схватил сына за воротник. Кэтрин рядом с ними; рядом с Пембруком она казалась маленькой, как кукла. Судя по наклону ее головы, она о чем-то просила его. Я мысленно попросила ее придержать язык, потому что прекрасно знаю, что Кэтрин из тех, кто сначала говорит и только потом думает, но она, по-моему, не может остановиться.

По-прежнему одной рукой держа сына за ворот, Пембрук размахнулся и со всей силы ударил Кэтрин по лицу. Она упала на землю; ее алые юбки отчетливо видны на зеленой траве. Я не верю собственным глазам: этот великан, который увел сына, посмел влепить пощечину моей сестре! Потом он наверняка скажет, что она сама напросилась, но для его поведения нет оправданий.

Я спросила себя, что бы сейчас сделала Джейн, однако знала ответ еще до того, как мысленно задала вопрос. Я попросила у королевы разрешения отлучиться и заковыляла вниз с трибуны. Тревожить Maman сейчас нельзя. Я понимала: если я привлеку внимание к той сцене, все будет только хуже. Доброе имя сестры и так под угрозой.

Дождь пошел сильнее; к тому времени, как я нашла сестру, мое платье намокло и отяжелело. Она так и сидела на земле, и ее красное платье потемнело, промокнув насквозь. Кэтрин дрожала всем телом; она безудержно рыдала.

– Полно, Китти. – Я старалась казаться старше, чем есть на самом деле, старалась представить, что бы на моем месте сказала Джейн. – Пойдем скорее, тебе надо переодеться в сухое, не то ты заболеешь и умрешь.

Чепец упал у нее с головы; светлые пряди облепили лицо. На щеке у нее багровая отметина, отпечаток мужской руки. Она все еще рыдала, у нее дрожали плечи, и только сейчас я заметила, что ее корсет расшнурован и ей приходится придерживать платье обеими руками, чтобы оно не упало.

Она позволила мне зашнуровать ее и молча побрела за мной в покои Marxian, которые находятся довольно далеко от арены для турниров. Мое платье так промокло, что мне было трудно идти. К тому времени, как мы вошли внутрь, выпачкались в грязи с ног до головы. Нас бурно приветствовали два пса Кэтрин; она присела на корточки и ласково заговорила со своими любимцами. На какое-то время она как будто забыла о своем горе.

– Стэн, Стим, где остальные?

– Maman отправила их на конюшню: щенки грызут гобелены.

– И Геркулеса тоже?

– Да, и твою обезьянку тоже, – кивнула я.

Домашние питомцы сестры вызывали в ней прилив нежности. Иногда мне казалось, что любовь настолько переполняет ее, что она не знает, что делать со своими чувствами, и изливает их на своих питомцев. Интересно, что значит быть переполненной любовью? Мне подобное чувство незнакомо. Я стараюсь не показывать своих эмоций. Правда, это не значит, что я бесчувственная.

Я позвала судомойку; она принесла ведро горящих углей, чтобы разжечь камин. Мы сняли мокрые платья и стали греться у камина. На Кэтрин была лучшая шелковая ночная сорочка Maman и ее красивая шаль, а я завернулась в шерстяное одеяло. Мы по очереди пили горячий пунш маленькими глотками, чтобы не обжечь губы.

– Ты должна оставить его в покое, – сказала я.

– Но ведь он мой муж! – фыркнула Кэтрин.

– Нет, Китти. Ты ни за что не победишь. – Я знаю, что замужество Кэтрин было частью заговора Нортумберленда, ведь ее выдали замуж в один день с Джейн.

– Но мы любим друг друга!

– Это не имеет никакого значения, – возразила я.

Лицо сестры распухло от слез.

– Пембрук сказал, что я запятнана изменой отца и сестры, и он не допустит, чтобы на его сына тоже падала тень.

Я не знала, как ее утешить. Прояснился еще кусок семейной истории. Должно быть, Пембрук переметнулся на другую сторону, спасая свою шкуру, после того как Мария низложила Джейн. Мы – свидетели его измены, поэтому сейчас он не желает иметь с Греями ничего общего.

– Отцу, по крайней мере, хватило мужества умереть за свои убеждения, – продолжила Кэтрин, вытирая нос рукавом.

Я совсем не уверена в том, что отец таков, каким его считает Кэтрин. Он примкнул к мятежникам, и его схватили, когда он пытался бежать, так сказала Maman. Но я не стану повторять ее слова, чтобы не лишать сестру последнего утешения, ведь она боготворила отца. Я вспомнила, что еще говорила Maman: только страх быть обвиненной в государственной измене способен помешать Кэтрин втянуть себя в заговор с целью оказаться на престоле.