Измеряя мир

В общем и целом, хорошо.

Черт побери! воскликнул Бонплан. Я хочу знать, что означает этот странный взгляд.

Какой взгляд? Долгая жизнь и здоровье. Это написано на руке. И я об этом сказал. А нравится ли господину этот континент?

К чему такой вопрос?

Господин пробудет здесь долго.

Бонплан засмеялся. В этом он очень сомневается. Долгая жизнь, и что же, именно здесь? Наверняка нет. Если только его к этому кто принудит.

Вещун вздохнул и, чтобы внушить ему мужество, ненадолго задержал его руку. А потом повернулся к Гумбольдту.

Тот отрицательно покачал головой.

Это почти даром!

Нет, сказал Гумбольдт.

Быстрым и цепким движением вещун схватил руку Гумбольдта. Тот хотел выдернуть ее, но индеец был сильнее; Гумбольдт, принужденный играть в эту игру, кисло улыбнулся. Вещун нахмурил лоб и подтянул его руку поближе к себе. Он склонился и снова выпрямился. Сощурил глаза, Надул щеки.

Ну, пора бы уже хоть что-то сказать, воскликнул Гумбольдт. У него полно других дел. Если там предначертано что-то скверное, ему это безразлично, он все равно ни одному слову не поверит.

Нет тут ничего скверного.

Тогда что же?

А ничего.

Вещун выпустил руку Гумбольдта. Ему очень жаль, и денег никаких не надо. Он дал осечку.

Как это? Он не понимает, сказал Гумбольдт.

Он тоже. Но там ничего нет. Ни прошлого, ни настоящего, ни будущего. Там, некоторым образом, никто и ничто не просматривается. Вещун внимательно посмотрел Гумбольдту в лицо. Никто!

Гумбольдт уставился на свою ладонь. Что за ерунда!

Определенно, это его вина. Может, он утратил свой дар? Вещун раздавил москита у себя на животе. Может, у него вообще его никогда и не было?

Вечером Гумбольдт и Бонплан привязали собаку у гребцов, чтобы провести ночь без москитов в задымленной хижине. Гумбольдт задремал только на рассвете, обливаясь потом, его глаза горели, а мысли путались от дыма.

Его разбудил шум. Кто-то вполз к нему в хижину и лег рядом.

Что опять такое? пробормотал он, зажег трясущейся рукой огарок свечи и увидел мальчика.

Тебе что тут надо, спросил он, в чем дело и что все это значит?

Мальчик смотрел на него своими узкими, как у зверька, глазами.

Что такое? спросил Гумбольдт, что?

Мальчик глядел в упор. Он был совершенно голый. Несмотря на поднесенную к самому лицу свечу, он не моргал.

Что случилось? прошептал Гумбольдт. Что ты хочешь, дитя?

Мальчик засмеялся.

Рука Гумбольдта дрожала так сильно, что он выронил свечу. В темноте он услышал дыхание — свое и мальчика. Он вытянул руку, чтобы отодвинуть мальчика от себя, но, дотронувшись до его влажной кожи, вздрогнул, его словно током ударило.

Уходи, прошептал Гумбольдт.

Мальчик не двигался с места.

Гумбольдт вскочил на ноги, ударился головой о потолок, пнул мальчишку ногой. Тот вскрикнул — на Гумбольдте были сапоги, он стал надевать их по ночам после истории с песчаными блохами, — и тут же свернулся калачиком. Гумбольдт еще раз ударил ногой и попал ему в голову, мальчик тихо взвизгнул и умолк. Гумбольдт услышал свое тяжелое дыхание. Как в тумане, он видел перед собой неподвижное тело мальчика. Схватив ребенка за плечи, он вытащил его наружу.

Ночной воздух подействовал на Гумбольдта благотворно; после духоты и чада в хижине он казался прохладным и свежим. Неуверенными шагами Гумбольдт дошел до следующей хижины, где спал Бонплан. Но, услышав женский голос, остановился. Прислушался: так и есть, женщина. Он повернул назад, заполз в свою хижину и плотно закрыл вход. Через ненадолго откинутый полог налетели москиты, над его головой панически хлопала крыльями летучая мышь.

Боже мой, прошептал он. А потом, в полном изнеможении, погрузился в беспокойный сон.

Когда Гумбольдт проснулся, был уже день, жара усилилась, летучая мышь исчезла. Безупречно одетый, со шпагой на боку и шляпой под мышкой, он появился на людях. На площадке перед хижиной никого не было. Его лицо кровоточило от многочисленных порезов.

Бонплан спросил, что это с ним приключилось.

Он объяснил, что пытался побриться. Москиты не причина, чтобы одичать здесь, надо все-таки оставаться культурным человеком. Гумбольдт водрузил на голову шляпу и спросил, не слышал ли Бонплан чего ночью.

Ничего особенного, сказал Бонплан осторожно. В темноте много разных звуков.

Гумбольдт кивнул.

Чудятся всякие странные вещи.

Можно многое не услышать из того, что слышится, сказал Бонплан.

В конце концов, ночью надо спать, изрек Гумбольдт.

На следующий день они вошли в русло Риу-Негру, над ее темными водами москитов было меньше. Да и воздух был чище. Но присутствие трупов удручало гребцов, и даже Гумбольдт был бледный и молчаливый. Бонплан сидел с закрытыми глазами. Он опасается, сказал он, что к нему возвращается лихорадка. Обезьяны в клетках кричали, трясли решетки и без конца строили гримасы. Одной из них даже удалось открыть дверку, она кувыркалась по днищу, мешала гребцам, бегала по борту лодки, прыгнула Гумбольдту на плечо и плюнула в зарычавшую собаку.

Марио попросил Гумбольдта что-нибудь рассказать им.

Историй он никаких не знает, сказал Гумбольдт и поправил свою шляпу, которую обезьяна перевернула задом наперед. Да и не любит он рассказывать истории. Но он может продекламировать самое прекрасное немецкое стихотворение, конечно, в вольном прозаическом переводе на испанский, и звучит оно примерно так: над горными вершинами царит тишина, листочки на деревьях не дрожат от ветра, и птички не поют, но скоро и они умрут и уж тогда отдохнут.

Все смотрели на него с удивлением.

Всё, сказал Гумбольдт.

Как же так? удивился Бонплан.

А Гумбольдт уже взял в руки секстант.

Извиняюсь, сказал Хулио. Не может быть, чтобы это было всё.

Это вам, конечно, не история про кровь, войну и разные превращения, сказал Гумбольдт раздраженно. Нет здесь никаких чар или колдовства, никто не превращается в змею, никто не летает по воздуху и никто не поедает друг друга. Быстрым движением руки он схватил обезьяну, пытавшуюся в этот момент расстегнуть застежки на его туфлях, и засунул ее назад в клетку. Малышка дико закричала, схватила человека за руку, высунула язык, похлопала себя по ушам и показала ему голый зад. Если не ошибаюсь, сказал Гумбольдт, у каждого на лодке есть своя работа!