Изнанка миров

— Дети мои, — покровительственно сказал он. — Не клиенты, нет, уже не клиенты — дети мои! В честь такого радостного события Канцелярия по Вопросам Депортации объявила амнистию по всем текущим делам!

— То есть… мы теперь свободны? — уточнила Диана.

— Не совсем так, — сказал Ралпачен. — Теперь ваша судьба всецело зависит от ринпоче Сингая Гампо, настоятеля монастыря Пелкор, предоставившего вам кров на время процесса. Умнейший человек, смотритель личного улья далай-ламы и член регентского совета… Он мудр и справедлив. Ну, а я вам помочь уже не в силах. Прощайте, дети мои! — Ручищи Ралпачена мягко вытолкнули нас из галереи во внутренний дворик, после чего адвокат развернулся и, деловито прошуршав мантией, исчез среди золотых статуй.

Снаружи уже вовсю падал снег, но сразу таял, едва коснувшись земли, и оставлял после себя грязноватые лужицы на булыжниках, между которых уже пробивалась первая травка. Загнутые карнизы крыш украшали миллионы капелек воды.

— Что же нам теперь делать? — спросила Диана, обуваясь.

— Не знаю, как ты, — сказал я и поскреб бороду, — а я бы сходил в баню…

Я поплотнее нахлобучил войлочную шапку, зачерпнул ковшиком воды из деревянного ведра, добавил туда мятного настоя и плеснул на раскаленные камни. Зашипело яростно, и стены заволокло паром; резануло по глазам и стало больно дышать.

— Ой, хорошо-то так… — протянула Диана, распластавшись на полке.

— Угу, — подтвердил я, растирая ладонью выступивший на теле пот. — Значит, ринпоче Гампо… — задумчиво повторил я. — Интересно…

— Что тут интересного? — лениво спросила Диана. Ее порозовевшая кожа лоснилась, будто смазанная маслом.

— Если он член регентского совета, то его решение может открыть многие двери… или закрыть навсегда…

Столбик термометра на стене уверенно полз вверх. Пар начинал обжигать ноздри.

— О боже, — вздохнула Диана. — Опять бежать… Как же я от всего этого устала!

Она перевернулась на спину и закинула руки за голову, демонстрируя свое стройное, подтянутое тело скалолазки. Это тело можно было читать, как книгу: на левом плече выстроились в два ряда ритуальные шрамы ветерана Меггидо, правую руку обвивала трибальная татуировка, какую делают в племенах Гондваны после обряда инициации воина, а на бедре алело клеймо инквизиции Монсальвата. Свою густую золотистую гриву Диана собрала в хвост, обнажив штрих-код сеннаарской тюрьмы на изящной шее и серьгу рльехской амазонки в маленьком розовом ушке. Странствия сквозь миры оставили на ее теле больше отметин, чем было штампов в ее тартесском паспорте…

— Усталость — штука коварная, — заметил я, снова опуская черпак в ведро. — Она накапливается в организме. И если ее вовремя оттуда не выгнать, любая мелочь может тебя сломать…

Я снова опрокинул ковш с водой на камни, и парилка превратилась в ад. Клубы пара заволокли единственное оконце под потолком, и розовое тело Дианы начало расплываться перед глазами. Сердце загрохотало в груди не хуже тамтама…

— У меня она, похоже, хроническая, — сказала Диана, усаживаясь на полке. — Не помню уже, когда я себя чувствовала бодрой. Я устала даже чувствовать усталость… Как будто я поднимаюсь на скалу — а края все нет и нет… — Ее слова доносились до меня, как из туннеля, искаженные странным эхом. В ушах пульсировала кровь. — Это гора без вершины, и я уже так высоко, что даже если сорвусь, буду падать вечно…

Она помотала головой, чтобы стряхнуть со лба капли пота, и это было ее ошибкой: видимо, голова у нее закружилась, Диану повело, и она мягко соскользнула с полки в мои расставленные руки. Прижимая к себе ее обмякшее тело, я навалился плечом на дверь парилки и, жадно схватив ртом прохладный воздух, рухнул вместе с Дианой в ледяную воду бассейна.

В келье было душно. В печурке у изголовья матраса весело гудело пламя, и мы с Дианой лежали, обессиленные, выдохшиеся, мокрые от пота, раскидав одеяла, и жадно хватали воздух, пропитанный запахами секса и раскаленного металла. Выпутав ногу из скрученной жгутом простыни, я кое-как поднялся и, шатаясь, побрел к двери, задев ногой за горшок с эдельвейсом.

— Осторожнее! — вяло возмутилась Диана, а когда я распахнул настежь дверь на террасу, поинтересовалась: — Ты что, спятил?

— Душно, — сказал я, но от открытой двери легче не стало; стало холоднее.

Заморозки по ночам были обычным делом ранней весной в Шангри-Ла. То ли сказывалась близость ледников и снежных шапок на вершинах гор, то ли просто люди в этом мире слишком близко подобрались к небу… Звезды на черном шелке горели ровно и ярко, не мерцая. Казалось, до них можно дотянуться рукой.

— Просто тут мало кислорода, — сказала Диана, укутываясь в оба одеяла. — Потому и душно. — Она встала на ноги и подняла опрокинутый эдельвейс. — А если ты не закроешь дверь, будет еще и холодно, — добавила она и засеменила в уборную, волоча одеяла по полу.

Я послушался Диану, закрыл дверь и вернулся в стремительно остывающую постель.

— Брр! — сказала Диана по возвращении. — Как же там холодно…

— Еще не передумала остаться здесь навсегда? — спросил я.

Диана замолчала, прижимаясь ко мне всем телом.

— Если честно, — сказала она после долгой паузы, — мне уже все равно, где остановиться. Лишь бы прекратилась эта дурацкая чехарда миров.

Теперь была моя очередь молчать и слушать. Такие приступы откровенности у Дианы случались редко, и прерывать их не стоило.

— В новом мире… Мне опять придется начинать все с нуля… а я больше не смогу. Я устала. Я больше не могу все начинать с начала, понимаешь?

— Понимаю, — сказал я.

— Ни черта ты не понимаешь! — огрызнулась она. — Я же из Тартесса сбежала не потому, что мне там было плохо, а просто так — от скуки! А пути назад уже не было. И я всю жизнь убегала — от зимы, от войны, от бедности, от страха… Из мира проще убежать, чем переделать его. Проще начать заново, чем исправлять сделанные ошибки. Я думала, что проживу много жизней, а не прожила толком ни одной… Ты когда-нибудь чувствовал подобное?

— Нет, — сказал я.

— Ну конечно… — сказала Диана. — Ты ведь хамелеон. Ты меняешь миры легко, как одежду. И ты пропускаешь их сквозь себя, позволяешь им менять тебя, твое имя, твои привычки, твою жизнь… Ты на самом деле меняешься в каждом новом мире.

— А ты? — спросил я.

— А я черепаха. Я не хочу меняться. Я свой мир ношу с собой. И это очень больно — каждый раз рвать по живому, отдирая с кровью все то, что любишь, но не можешь взять с собой. Поэтому я хочу остановиться. Хочу покоя…

Ее голос затих. Диана поворочалась немного, натягивая на себя одеяло и прижимаясь ко мне. Огонь в печи почти погас, и в келье становилось по-настоящему холодно. К утру мандалы на гобеленах подернутся узором инея. И если бы не теплое тело под боком, я бы не смог уснуть в таком холоде. Но Диана была рядом, согревая меня — а я согревал ее, и этого было достаточно, чтобы не замерзнуть во сне.

— Спокойной ночи, — сказал я, но Диана уже спала.

Личный улей далай-ламы располагался в обширных карстовых гротах Каракала. Когда-то давным-давно здесь сошел ледник, сорвав твердые скальные породы и обнажив мягкий известняк. За миллионы лет стремительные подземные реки, бравшие свое начало в снежных шапках вершин Каракала и наполнявшие ледяное озеро Тцхо у его подошвы, проели известняк насквозь, оставив после себя массу карстовых воронок и пещер. С приходом весны, когда лед на озере таял, а гора начинала зеленеть от подножия и вверх, покрываясь чахлой травкой и уродливыми кривыми деревцами, южный склон Каракала напоминал кусок старого, заплесневелого сыра, изгрызенного мышами — только вместо мышей в недрах Каракала жили драконы.