Изобличитель. Кровь, золото, собака

– Как же никто ничего не знал про Французский квартал? – в совершеннейшей растерянности вопросил Митрофан Лукич. – Коли он там завсегдатай?

– А тут самое интересное, ваше благородие, ваше степенство! Ходил он туда всегда загримированный, как актер. Ей-богу! Так Кольке та барышня рассказывала. Свои волосы у него русые, и стрижен, как приказчику надлежит, вообще человеку приличному. А туда он надевал парик с черными кудрями до плеч, усики приклеивал на манер тех, что у французского комического актера синематографа Макса Линдера, надевал этакую блузу, вместо галстука бант повязывал. И так умел держать обхождение, что все его принимали за художника, под городом живущего… Ну мало ли кто в веселые дома ходит, не стали б за ним следить… А вот барышня та, с телефонной станции, можно сказать, послеживала. Колька говорит, у него впечатление осталось, что хотела она о нем собрать что-то неприглядное, да и пустить в оборот сплетникам нашим. Крепенько он ее чем-то обидел, чем, правда, не говорила. Колька по некоторым признакам полагает, что Качурин ей всерьез жениться обещал, а потом пошел на попятный, из-за такого девицы любых сословий сплошь и рядом, извините на грубом слове, стервенеют. И частенько мстить пытаются. Только ничего у нее не вышло. Месяца два назад он во Французском квартале перестал появляться – как отрезало. След простыл. Почему так, она не знает, но уверяла, что так оно и есть… Потом Колька, снова про револьвер вспомнивши, Христом-Богом меня молил никому про это не рассказывать – трусоват малый. Тебе ж, говорит, Артамоша, очень даже возможно, с ним бок о бок служить придется, а человек определенно непростой… Из тех, от кого не бывает ничего хорошего, кроме плохого…

– А потом? – спросил Ахиллес.

– А потом на этом все и кончилось. Сидели мы так, говорили, потом он часы достал и заторопился: у него, сказал, сейчас как раз свидание с нареченной Наденькой, опаздывать никак нельзя… – Артамошка улыбнулся чуть смущенно. – Уж извините, ваше благородие, я еще чуток посидел, кружечку заказал, раков доел. Когда еще придется, думаю, такая фортуна? И сидишь, приказчиком одетый, никем не узнанный, в хорошей портерной, и деньги не свои, а щедротами Митрофана Лукича на дело выданные. Извините, ваше благородие…

– Да ладно, ладно, – махнул рукой Ахиллес. – Заслужил. Вообще хвалю, Артамон, – сам признался, а мог бы промолчать, кто б уличил… Ну, ступай. Завтра, очень может быть, опять на нашем частном театре сыграть придется…

Когда он вышел, Митрофан Лукич и Ахиллес какое-то время смотрели друг на друга. Потом купец разлил коньяк, поболее прежней порции, одним глотком разделался со своей и то ли удивленно, то ли оторопело вопросил:

– Это кого ж я на груди пригрел, получается?

– Представления не имею, – честно признался Ахиллес. – Одно не подлежит сомнению, по-моему: перед нами человек с двойной жизнью, с двойным дном… Вот же черт! – воскликнул он. – Я его решительно не понимаю! Обычное дело, когда человек старается скрыть некие неприглядные факты из своего прошлого. Дело, можно сказать, житейское. Но зачем ему понадобилось скрывать, что он имеет полный гимназический курс и чин прапорщика запаса? Это ведь его нисколечко не порочит, совсем наоборот! С гимназическим курсом и чином он давно мог бы найти не в пример лучшее место, нежели прозябать в обычных приказчиках. А ведь он умен – сдача экзамена экстерном и экзамена на чин глупому не под силу…

– Все вы правильно говорите, Ахиллий Петрович, – мрачно поддержал Митрофан Лукич. – И на казенную службу мог бы поступить с неплохим жалованьем, и у кого-то из купеческих воротил недурно устроиться. Те же Зеленов с Истоминым, денежные мешки наши, и сейчас подходящих управляющих подыскивают – с образованием. А уж у них-то толковый управляющий как сыр в масле катается… Мне тоже решительно непонятно, отчего он этак играет. Но ведь должно же за этим что-то стоять? Неспроста все…

– Безусловно, – сказал Ахиллес. – Ну что же, уделим ему с завтрашнего дня особенное внимание…

…Ахиллес, согласно старому присловью, с утра сидел как на иголках, и чем ближе время приближалось к полудню, тем больше этих иголок становилось. Так что, всерьез волнуясь, он даже несколько грубовато отбил атаку поручиков Тимошина и Бергера, явившихся звать его на очередную воинскую кампанию против горячительных напитков путем их безжалостного истребления елико возможно больше. Впрочем, поручики, добродушные, в сущности, люди, нисколечко не обиделись, лишь высказали вслух предположение, что Ахиллес явно собрался в монахи-схимники – и удалились воевать.

Когда минула половина двенадцатого, во флигель заявился дворник Лукича, угрюмый крещеный чуваш Никодим, заросший до глаз буйной бородищей мужик. Господских этикетов вроде стука в дверь он, безусловно, не знал, а посему ввалился совершенно неожиданно, пробасил:

– Ваше благородие, там у ворот галах малолетний трется. Говорит, нужда у него в вас, с посланием вашему благородию от Митрофана Лукича. Оно так и может быть или мне его от ворот метлой шугануть?

– Никаких шуганий! – вскочил Ахиллес. – Так оно и должно быть…

На сборы он не потратил даже секунды – еще с утра, выпив чаю и отправив Артамошку с Митькой куда следует, сидел подпоясанный, так что осталось лишь, проходя мимо вешалки, снять с нее фуражку и надеть на ходу.

У ворот торчал босоногий персонаж парой лет помладше Митьки, не то чтобы совершенный оборвыш, но и в штанах, и на рубахе имелись прорехи и заплатки.

– Вы будете господин подпоручик Сабуров? – спросил он независимым тоном, без особого почтения – именно такой стиль был свойствен этому юному племени.

– Я, – кратко ответил Ахиллес.

Мальчишка почесал правой ногой левую и старательно, явно повторяя данное ему словесное поручение, проговорил:

– Его степенство господин Пожаров, Митрофан Лукич, велели передать вашему благородию, что дело закончено, все идет своим чередом, а сами они вскорости прибудут, – и после паузы добавил тоном взрослого опытного извозчика: – На чаек бы с вашей милости. Велено было нестись во всю прыть, я и несся, аж употел…

Усмехнувшись, Ахиллес достал портмоне и подал посланцу Лукича гривенник. Тот высоко подбросил монетку, ловко поймал и преувеличенно низко раскланялся:

– Премного благодарны, ваше благородие! Салфет вашей милости, красота вашей чести! И невесту вам с хорошим приданым!

И припустил прочь по немощеной улице, вздымая пыль босыми ногами. Ахиллес с улыбкой смотрел ему вслед. Занятный был народец – эти самбарские гамены. В отличие от взрослых босяков у каждого из них имелось и жилье, и родители (ну, или один родитель того или иного пола). Однако и родители и жилье были столь убоги, что малолетние оборвыши (часто не обремененные и классом-другим начальной школы) с рассвета и до заката вольно обитали на городских улицах. Что любопытно, у них имелся своеобразный кодекс чести: воровали они что угодно и где придется, но вот поручения с платой вперед выполняли исправнейше: передать что-то на словах, отнести записку, еще что-нибудь в этом роде. Можно было дать такому не то что рубль – червонец и послать за пачкой папирос. Сдачу он приносил до копеечки, из каковой и вознаграждался. Так что, возникни такая необходимость, их можно было в два счета приспособить для слежки по примеру Шерлока Холмса…

Возвращаться во флигель не хотелось, и он остался стоять у ворот, покуривая папиросу. Улочка была тихая, за все время по ней лишь с деловитым видом прошел куда-то чиновник губернской управы да медленно прошествовал караван из дюжины верблюдов, нагруженных громадными тюками, и «караван-баши», татарином, на переднем. Ахиллес и не обратил внимания – это в первые месяца два своего здесь житья-бытья он чуть ли не таращился на это диковинное для его родных мест зрелище, но потом привык ввиду его обыденности. Караван то ли шел в Среднюю Азию с товаром, то ли оттуда. У здешнего извозного промысла была своя специфика: русские (а также чуваши и мордва) возили по губернии всякие грузы на телегах, а вот татары занимались исключительно верблюжьими караванами, ходившими в Среднюю Азию и обратно.

Из калитки, ворча в бородищу, вышел Никодим с метлой и большим совком, принялся привычно собирать оставленные верблюдами пахучие памятки. Конечно, строго в невидимых границах, продолжавших по улице купеческое домовладение, – когда это дворник трудился за соседских?

Ахиллес уже собрался было вернуться во флигель, но тут из-за угла показался извозчик, отсюда было видно, что в пролетке восседает Митрофан Лукич. Это означало, что поездке придается особая важность – купец скрягой не был, но по делам несрочным и второстепенным предпочитал ходить пешком, объясняя это тем, что концы в Самбарске приходится отмахивать, в общем, невеликие, а он еще, слава богу, ногами крепок. И вообще, пешком ты ходи или для любой надобности бери извозчика, финал для всех один: каждому да придется однажды помимо желания совершить поездку – на похоронных дрогах. Митрофан Лукич, как иные его собратья по ремеслу, был в некоторых смыслах доморощенным философом…