Изобретение велосипеда

— Господи! — вздыхала Алина. — Нет от него покоя… Понимаешь, он такой человек, что, даже отсутствуя, действует на нервы. Я здесь сижу в палатке, а он в море плавает и орёт…

Последнее время Гектор всё больше помалкивал. Слушал, что говорили другие. Смутная какая-то тоска накатывалась, а потом уходила, как волна с берега. Всё чаще Гектор вспоминал мать, оставшуюся в пустой квартире, Инну, Костю… Гектор пытался обнимать Алину, но она была холодна. Предпочитала задушевные беседы. Так Гектор узнал, что у Алины был муж, с которым она год назад развелась. Гектор смотрел альбом Алины, там были рисунки — море, степь, дельфины, амфоры…

«Дачная» неделя подходила к концу. Гектор жил и не смотрелся в зеркало. Волосы стали длиннее, он похудел, лицо ещё больше почернело.

— Вот что, — сказала однажды Алина. — Послезавтра ты поедешь в Керчь, а оттуда в Ленинград, и тогда у тебя останется время, чтобы всё в последний раз повторить.

— А ты? — спросил Гектор.

— А я останусь, — ответила Алина. — Я буду здесь до первого сентября… Но, — сказала она, — завтра вечером я буду ждать тебя…

…Гектор побежал по берегу, наступая на колючки, солнце жгло спину, а в ушах пел ветер, дельфин в море поблёскивал белым брюхом, а в небе дремали чайки, распластав крылья. Гектор увидел, как ветер перебирает перья в их крыльях. Он увидел Алёшу Григорьева, сидящего на берегу и склеивающего амфору. Алёша попытался поймать его за ногу, но слишком быстро бежал Гектор! Наташа и Руслан в это время потели в палатке и не видели Гектора, а Света колдовала над отчётом о первом месяце экспедиции — она подняла голову и посмотрела вслед Гектору. «Спятил…» — подумала старая археологиня Света.

— Спятил! — заорал Алёша Григорьев и, осторожненько положив амфору набок, помчался за ним. Гектор добежал до самого высокого пятнадцатиметрового утёса и прыгнул вниз, красиво прокрутив тройное сальто. В воду он вошёл точно и безболезненно. Когда Гектор вынырнул, в воде рядом уже фыркал Алёша Григорьев.

— Это твой лучший прыжок, бестолочь! — хлопнул он по плечу Гектора. — Наконец-то в тебе проглянуло что-то от настоящего мужчины! — Алёша счастливо смеялся, словно сам первый раз удачно спрыгнул с утёса. Наперегонки они плыли с Гектором к берегу.

— Обогнал! — ликовал Алёша на берегу. — Обогнал! Спятил!

Гектор лежал на спине и смотрел на солнце.

— Жаль, — сказал вдруг он. — Жаль, что больше нет гладиаторских боёв. Сегодня я бы победил тебя…

55

Закат поднимался над городом красным,Окрасив стены домов измождённых.Но тени, сгущаясь объятием алчным,Сжимают тела мостов разведённых…

«Все рифмы — одни прилагательные, — подумал Костя Благовещенский. Он шёл по тёмному между домами и светлому на перекрёстках Невскому, задевая прохожих. — Отчаянье, — думал Костя, — оказывается, это вовсе не страдание… Пустота, пустота — вот что такое отчаянье! Всё равно как пчела возвращается в родной улей, куда она всё лето таскала мёд, а все соты голые! И ведь какая это пошлость, — думал Костя, — несчастная любовь… Да, я глуп, смешон, нелеп, потому что я хочу чего-то от человека, который от меня совершенно ничего не хочет! Но я не по своей воле глуп, смешон и нелеп! Я ненавижу себя, когда я глуп, смешон и нелеп! Но когда я рядом с ней — это мой удел! Почему? Опять этот Невский, — думал Костя и вспоминал строчки из какого-то стихотворения: «стёрто здесь немало дней твоих, надежд и каблуков…» Много, много здесь всего стёрто… Была девушка, — думал Костя с нежностью, — она сидела перед зеркалом, расчёсывала волосы, а в глазах у неё плавали льдинки… А я сидел, как пёс, которого выгоняют, пинают ногами, жрать не дают, а он, подлец, скулит, не уходит… Лижет ручки… Как звонко положила она железную расчёску перед зеркалом! «Костик! — сказала она. — Я любовница Гектора Садофьева… Иди домой…» И я пошёл, — думал Костя, — как тупой нож вонзился в вечереющий Невский, и белая ночь задыхалась на небе, а часы на Думе пробили двенадцать! Уж полночь минула, а Костика всё нет! Вперёд! Ах, Инна… Ах, Гектор… Почему же вы так долго молчали? — думал Костя. — Надо всё проанализировать, — твердил он себе. — Во-первых, правильные, всё объясняющие мысли спасают от отчаянья… Во-вторых, вдруг она меня обманула? Конечно! Конечно, она меня обманула! Чтобы я к ней не приставал, не звонил, не ездил на дачу! Господи, а я, дурак, ей поверил… У них ничего не было! Я же столько говорил с Гектором перед отъездом! Нет! — кричал себе Костя. — Не надо себя утешать! Инна сказала правду! Инна любит Гектора, но Гектор не любит Инну. Она сама… Да, она сама! Она, а не он! Я уверен! Я бы мог взять её на руки и унести куда угодно… Над городом, над Невским, над толпой, над всеми я бы понёс её… Будь же ты проклята, первая любовь! Теперь я знаю, за что люблю Восток — за выжженные пустыни, за ненависть к женщине! В гаремы, как овец, по триста штук! Мужчина — всё! Она — ничто! Великий мой Восток… Моя первая и последняя любовь…» — опустив голову, шёл Костя Благовещенский по Невскому. И всё было как всегда. Те же троллейбусы со знакомыми с детства номерами, и магазины, и булочные, и дома, и мосты, и памятники — настолько знакомые, что хотелось свернуть, пойти другой улицей, но и там тоже всё было знакомо. Невский кончился. Костя ступил на Охтинский мост и пошёл над Невой, по которой плыли баржи и буксиры. Нева — река-работяга. Костя стащил с головы вельветовую коричневую кепку. Он был похож в ней на венгерского гусара времён первой мировой войны. Так сказала ему в библиотеке гардеробщица. Юной девушкой жила она в Галиции, где в тысяча девятьсот четырнадцатом году хозяйничали венгерские гусары в таких, как сейчас у Кости, высоких кепках. «Первая мировая война, — усмехнулся Костя. — Первая мировая любовь… В этом глупом сопоставлении есть логика. Прощай, моя первая мировая любовь! Я дезертирую… Я сражался за тебя, пока были силы… Теперь всё… — Костя снял кепку и бросил её в Неву. — Надо завтра повторить части речи…» — подумал Костя. Кепка несколько раз перевернулась в воздухе и шлёпнулась в воду. С моста её было не видно. Дальше Костя пошёл простоволосый.

56

Они плыли — загорелые парень и девушка, плыли и смотрели сквозь голубую воду на камни и водоросли внизу, смотрели на горизонт или на солнце, или на небо, где не было ни единого облачка. Некоторое время можно было плыть и не думать о том, что надо возвращаться на берег. Более того, эта проклятая зависимость от берега, невозможность плыть вечно в тёплой голубой воде раздражала. Гектор нырял, плыл разными стилями, пытался хватать Алину за ноги, но она плыла более целеустремлённо, по-женски плыла Алина Дивина, не тратя сил на всякие глупые ныряния и переворачивания в воде.

— Если я поступлю, дам телеграмму на музей, — говорил Гектор, — а если завалюсь, то приеду обратно.

— Ты поступишь, — отвечала Алина.

— Спасибо, добрая женщина! — усмехнулся Гектор.

— Я совсем не добрая женщина, — возражала Алина. Теперь они уже плыли к берегу. Алина дышала ровно, а Гектор устал — давала себя знать ненужная прыть, пока плыли вперёд. Буёв нет, плыви куда хочешь, а начнёшь тонуть — спасать не будут. Некому.

— Я не добрая женщина, — повторила Алина. — Я спокойная. А это гораздо хуже…

— Спокойствие, как серая рыбка, — ответил Гектор. — Иногда оно надевает брачный наряд. Всё начинает переливаться, весь мир, а потом снова приходит спокойствие. Так, наверное, многие живут…

— Ты разговариваешь, как старик, — сказала Алина. Как будто тебе девяносто лет.

— На ошибках учатся — утешение для идиотов, — сказал Гектор. — Самое последнее дело — учиться на собственных ошибках. Надо учиться на ошибках других…

— Это невозможно, — засмеялась Алина. — Ты мальчишка, ты максималист, ты изобретаешь велосипед, а он давным-давно изобретён… Голова твоя — азбука — тридцать три буквы, а что из них получаются миллионы слов, ты не можешь себе представить…

Гектор в последний раз нырнул. На дне лежал огромный камень. В голубой воде он был похож на притаившуюся акулу. Гектор встал на камень, и вода оказалась ему по грудь.

— Иди сюда! — позвал он Алину.

Стоять вдвоём на скользком камне было трудно. Гектор обнимал и целовал Алину с открытыми глазами. Словно какое-то нелепое состязание шло между ними — ни он, ни она не закрывали глаз и смотрели друг на друга. Вокруг синела вода, в неё погружались солнечные лучи, и, даже нырнув и посмотрев наверх, можно увидеть солнце…

— Согласен, — сказал Гектор. — Многого я не понимаю… Я, по-видимому, кое до чего ещё не дорос… Но если я люблю тебя, значит…

— Это ничего не значит, — ответила Алина. — Просто так уж получилось. Море, солнце, степь, потом… этот негодяй Григорьев. А тут ты прилетел, а тебе поступать в университет надо — экзамены сдавать, и парень ты вроде неплохой, жалко мне тебя. Смешной ты какой-то. Вот и вся наша любовь…

— Ты так говоришь, — терялся Гектор.

— Мне надоело стоять на этом проклятом камне! Я хочу сегодня рисовать.

Они поплыли к берегу, где лежало серое одеяло, красные сандалеты Алины и выгоревшая рубашка Гектора.

— Ты раздражаешь меня своим поросячьим оптимизмом, — сказала, выйдя из воды, Алина. — Ты нахал, ещё хуже Григорьева! Возомнил какую-то любовь, приехал сюда ко мне и даже не поинтересовался за всё время: приятно ли мне тебя видеть? — Алина поправила волосы. Высыхая, они не желали лежать ровно, а топорщились в разные стороны. — Я прекрасно понимаю, что с тобой, — сказала Алина, глядя на красные босоножки, лежащие на песке. — Ты, как ребёнок на карусели… Всё крутится-вертится, а тебе хочется во что-то вцепиться. Ты вбил себе в голову, что любишь меня. Тебе показалось, что я спасительница, мадонна, очищающая и облагораживающая. Ответь я тебе взаимностью — и все грехи с тебя спишутся, всё в норму придёт. А я обыкновенная разведённая баба, несентиментальная к тому же. Скульптора из меня не получилось, мотогонщицы тоже. Права и те отобрали. Я плохой объект для обожания…

— Какая-то у тебя мания, — сказал Гектор. — Расставлять все точки над «и». Причём такие жирные точки, и вовсе не там, где надо.

— Ошибаешься, — ответила Алина. — И скоро сам в этом убедишься. Чувства — это чувства, а жизнь — это жизнь. И многое в ней против наших чувств…

— А Григорьев? — спросил Гектор. — Думаешь, он случайно к тебе приставал?

— Я не хочу о нём говорить, — покраснела Алина. — А ты, маленький негодяй, всё-таки хочешь навязать мне роль горничной в богатом доме!