Изыде конь рыжь...
Шрифт:
Марк покосился на пепелище, присыпанное снегом. Даже в разгар эпидемии по трубам шла горячая вода, и даже в Ту Зиму, которая пресекла разгул заразы, но и сожрала половину отопительных станций, городские власти снабжали жителей углем и дровами. Нынешней осенью по-прежнему выдавали вместе с хлебными и отопительные талоны - не было только самого топлива. Пункт выдачи в конце концов разломали, может быть, на гробы, а что не унесли - сожгли.
Разруха. Это разруха и только она. Много дыр, мало сил, и все из рук валится. Сланцев в Сланцах - до второго пришествия, в Ревеле завод есть, на газ перерабатывать. Целенький, потому что расконсервировать не успели. Марк знал - его отец как раз тот завод и консервировал,
После того, как власти Петербурга отказались признать московских "бунтовщиков", колесница, управляемая Разрухой Вавилонской, понеслась по улицам и проспектам. Марк только по обрывочной брани Владимира Антоновича представлял, до какой степени в Таврическом не видят, как жить дальше, где брать горючее и продовольствие, запчасти и лекарства, как содержать тех, кто ничего не умеет, и сохранить уцелевшие рабочие руки. Город потихоньку выедал сам себя, последний подкожный жир, тратил стратегические военные запасы.
"Подсечная урбанистика", говорил Владимир Антонович и, кажется, имел в виду не только людей, вселяющихся в пустые здания, переводящих мебель, полы и перекрытия на топливо и оставляющих за собой пустую коробку...
Марк не гнал мрачные мысли - вот так задумаешься о чем-то нехорошем, и не заметишь, как дошел.
В доме, где живут трое холостых мужчин и две незамужние женщины, должен был бы царить веселый разврат, но разврата не было никакого. Лелька, вдова благодаря желтухе, бессловесная прозрачная Марго, несостоявшаяся невестка, не дождавшаяся жениха с фронта, угодивший в карантинный лагерь под городом Саша и прослуживший с первого дня эпидемии до последнего в городской санитарной дружине хромой Андрей - какое уж тут веселье...
У Анны едва хватало на них жизни, воздуха, тепла. Ее отрадой был Марик, круглоглазый и круглоухий, невесть зачем в нее влюбленный, шалопаистый и столь же платоничный, сколь и невежественный: пытался именовать себя Тристаном, был с хохотом наказан томиком Бедье и обещанием пожаловаться Владимиру Антоновичу.
Владимир, правда, тихо путал Тристана с Ланселотом, а Зигфрида с Парцифалем, поэтому шутку оценить не смог бы, но служил непререкаемым авторитетом. Марик успел закончить его курс в прошлом году, перед "временным роспуском" университета, и с тех пор профессора ревностно, ревниво, нахально и стеснительно обожал.
Нынче опоздал к обеду и попался в коридоре, замерзший, на воротнике иней, в руках куль старых одеял, перетянутых веревками.
– Шмидтов, что это у вас?!
– Гитара, Владимир Антонович!
– Марик покрепче обнял сокровище.
– На растопку?
– Найдете нам патефон, такой, с ручкой, и пластинки к нему - отдам, ей-Богу!
– Найду ведь.
– В тот же день, Владимир Антонович! Вот вам крест!
– пытался перекреститься кулем с торчащим из него грифом Марик. Заехал себе колками по носу - добезобразничался.
– Шмидтов Марк Карлович, из дворян, вероисповедания лютеранского, 1992 года рождения, Петроград, студент Императорского Петроградского университета, факультет математико-механический... пойдемте-ка со мной, - поманил Владимир пальцем.
– Есть мужской разговор.
Библиотека очень подходила для серьезных разговоров: кожаные, бумажные и матерчатые переплеты по стенам, угловатые стеллажи, многослойные, несколько лет назад - для тепла - повешенные шторы. Книгами в этом доме еще не топили и наверное не будут, а вот большой дубовый, кажется, стол уже выпал где-то пеплом - невозможно работать зимой в библиотеке, холодно. И осенью тоже невозможно.
Только началась
беседа со странного.– Марк, скажите пожалуйста, - голос у профессора Рыжего был обычным, слегка сварливым, только прорезалось в нем что-то совсем нехорошее, - это что у нас за модернистские красоты над входом в дом?
– Владимир Антонович, простите...
– Марк, вы не пробовали ходить по улицам, подняв голову? Вы бы тогда заметили, что сосульки у нас над дверью заканчиваются сантиметрах в пятидесяти над головами входящих. А если бы вас чему-то учили в гимназии, вы могли бы рассчитать их вес, прочность, вероятность надлома и силу удара после него. Если это ловушка для воров, то она странно неизбирательна.
Сосульки они с Андреем честно пытались сбить снизу при помощи старой лыжи в день переселения. Ледяные сталактиты (или сталагмиты?) держались непреклонно, тут нужно было подбираться с крыши, а как? Дамы распищались - шеи поломаете. А теперь вот, пожалуйста. Сказать Владимиру Антоновичу "мы пытались, у нас не вышло" - лучше сразу застрелиться, он меньше ворчать будет про похороны, чем браниться за "не получилось". Только...
– Застрелиться не из чего.
– У вас и с утюгами сложности, вы хотите сказать? Если все так плохо, может быть, вам и правда стоит пойти и застрелиться. Я вам дам из чего и даже объясню как. А если нет, то вспоминайте, сколько вам лет. И что вы - мужчина.
Марку как всегда хотелось возразить, что он давно мужчина - с тех пор, как отец пропал без вести по дороге с работы, и мать с сестрами остались на нем, и он еще как-то учился, так, что доктор Рыжий был доволен, и подрабатывал в городской управе, и помогал Павловским, и, и... Как всегда не смог: рядом с Владимиром Антоновичем, который везде успевал и все умел, он был и правда - ребенок и нахлебник. Лет ему было девятнадцать, от чего было стыдно.
– Я почищу крышу.
– Вы возьмете Андрея, позаботитесь о страховке и почистите крышу. Страховка обязательна, для самоубийства, как я уже сказал, есть более простые способы. Потом вы обойдете дом - и составите список того, что нужно сделать. Подумайте, посоветуйтесь, вычеркните ненужное. Распределите по важности. И займитесь. Не обязательно сами. Если это требует больших вложений или усилий, скажете мне. Все остальное - делайте. Изучите район - хотя бы вокруг дома. Где опасно, где не очень, кто где живет, куда привозят хлеб, не появились ли в округе подозрительные люди.
– Зачем, Владимир Антонович?
– В округе было сравнительно тихо, днем не стреляли, ночевали все дома. Андрей унес со службы револьвер и патроны; к тому же Марк очень хорошо знал, что в дом доктора Рыжего ни один городской бандит не сунется иначе как с приношениями.
Профессор закрыл глаза, помотал головой, упер вертикально ладонь в стену стеллажа. Потом спросил:
– Марк, вы вообще представляете себе, что творится в городе? Вы знаете, что повального всегородского голода пока нет только благодаря желтухе и тифу, но эта благодать уже подходит к концу? Вы знаете, что в Парголово заседает специальная комиссия по людоедству? Постоянная комиссия, Марк.
Он знал - а кто не знал?
– но все эти рассказы и россказни сливались в единую картину, которую он называл Разрухой Вавилонской: разбой и людоедство, похищение пришлыми женщин в рабство и продажа детей якобы для работы на земле, облавы на торговцев мясом, которых жандармерия вешала на месте, рассказы о трактире, где подавали задешево сладкий наваристый бульон, и трактир этот в рассказах кочевал по всему городу, а, может, просто был не один. Сам Владимир Антонович еще недавно наорал на Лельку за пересказ подобных сплетен, заклеймил их "чушью и дичью" и запретил "таскать в дом панический словесный мусор".