Jackpot подкрался незаметно

— От комиссара?

— От Кошмарика! Короче, от Мигеля тоже залетела…

— Ну?

— А Мигель Комиссарова агента тоже замочил.

— Круто!.. А когда продолжение?

— Сегодня, бля, понял?! В полпервого! А тут Никитич! Рапсод велел телек выключить…

Появился художник Дамменлибен, возбужденный и недовольный, будто его оторвали от важного дела.

— 3-дд-орово, о-орлы, — поздоровался он с охранниками и продолжил пулеметно-заикающейся очередью: — Ра-рапсод пришел? Ба-ба-рдак! Д-два гла-гла-диолуса куп-пил т-тридцатку отдал ба-ба-рдак по-погодка н-ни хрена себе хороший был па-парняга ба-ба-рдак два цветочка три-три-дцатка!

И, с досады плюнув на пол, он подошел к гробу, положил к ногам два гладиолуса и направился к Глории. Поцеловал ей руку и спросил:

— На-на-надька не приехала?

— Телеграмму прислала, — как бы оправдываясь, сказала Глория. — Она с Леонидом на гастролях в Мексике…

— Мо-могла и при-прилететь А-алеко ее так лю-лю-бил…

— Он так любил пионеров, — сказала Глория и погладила по голове одну из стоящих рядом девочек. — Он и вас любил… Он всех так любил…

— Бе-бе-регите себя сейчас г-г-грипп сви-сви-сви-репствует…

Дамменлибен еще раз поцеловал Глории руку и поспешил к присутствующим…

Появился поэт Колбаско и, увидев курящего поодаль публициста Вовца, подсеменил к нему.

— Здорово, Вовец, — сказал Колбаско и сунул Вовцу вялую руку.

— Привет, — буркнул Вовец.

— Что новенького?

— Что новенького?! — вылупил глаза Вовец. — Алеко Никитич умер! Вот что новенького!

— Это я вижу, — ответил Колбаско. — Я спрашиваю, вообще что новенького?

— А я тебе говорю: Алеко Никитич умер! И вообще умер, и в частности!

— Я себя тоже омерзительно чувствую, — жалобно сказал Колбаско и поморщился не то от внезапно возникшей боли, не то от того, что он себя омерзительно чувствует…

— Ты всех нас переживешь.

— Мажем, что не переживу!

— И в том, и в другом случае денег все равно не получишь: либо тебя не будет, либо меня.

Колбаско напряженно заморгал, пытаясь понять, почему он не сможет получить деньги за выигранный спор. Потом понял.

— Переживу — так переживу, — согласился он.

— Ну, спасибо! Утешил! — захохотал Вовец, но тут же опомнился и стал опять скорбеть…

Народ продолжал подваливать. Появился Бестиев, воровато понюхал свои подмышки, недовольно покачал головой, достал сигарету, щелкнул зажигалкой и судорожно затянулся.

— Покойник не любил, когда при нем курят, — произнес почвенник Ефим Дынин. — Уважать надо.

— Стилистическая неточность, — огрызнулся Бестиев. — Или не любил, когда при нем курили, или не любит, когда при нем курят…

— Он всех вас очень любил, — вздохнула Глория. — И вас, Бестиев, и особенно вас, Ефим…

У изголовья стоял Гайский и, тупо глядя на Алеко Никитича, предавался своим мечтам: «У меня будет больше народу. Все придут, и все поймут, кого они потеряли… Даже после смерти завидовать будут… И коммунисты поганые, и демократы вонючие… „Центральная площадь, на которой установлен гроб с телом любимого сатирика, не смогла вместить всех желающих. Скорбные читатели повсюду — на крышах, на деревьях, на фонарных столбах… Свифт, Гоголь, Салтыков-Щедрин, Гайский отныне стоят в одном ряду. Звучат траурные мелодии. На лафете провозят бессмертные творения… Он прожил трудную жизнь. Его зажимали, его не печатали, ему завидовали, но не могли не любить, ибо его талант был подобен животворному дождю, щедро оросившему иссохшие человеческие души…“»

— Слово для прощания имеет Рапсод Мургабович Тбилисян.

Гайский вернулся на землю.

— Уважаемые дамы и господа, — произнес Рапсод Мургабович как можно печальнее. — Алеко Никитич не любил слова «господа». Он любил слово «товарищи», но всей своей самой крайней плотью и сердцем он делал все, чтобы сегодня мы могли говорить друг другу честно и открыто «господа»…

— Он всех любил, — всхлипнула Глория.

— Уважаемые дамы и господа, — продолжал Рапсод Мургабович. — Дорогая Глория Мундиевна… У нас на Кавказе говорят: плохой человек — мертвый человек, хотя и живой. Хороший человек — живой человек, хотя и мертвый… Сегодня мы хороним живого человека, я так думаю… Из гнилого ручья и шакал нэ пьет, из свежего ручья и змея напьется. Алеко Никитич был свежий ручей…

Камера панорамирует с застывшего лица Алеко Никитича на Рапсода Мургабовича, на Глорию, на детектива Серхио, стоящего у изголовья лежащего в гробу седовласого сеньора Бертильдо, на обезумевшую от горя Анхелиту, на притаившегося в углу черноглазого мулата в зеленой бандане. «Какое горе! — кричит Анхелита. — Ты слышишь, няня Розария, какое горе! Нет больше с нами сеньора Бертильдо — моего любимого отца!..»

— И вот его нет больше с нами, — продолжает Рапсод Мургабович, — но с нами его дети, живущие в Лондоне под руководством великого скрипача, гэныального скрипача Спивакова, я так думаю…

— Мы отомстим за твоего отца, Анхелита! — говорит детектив Серхио, пронзая взглядом черноглазого мулата в зеленой бандане.

— Настало время раскрыть тайну, — всхлипывает няня Розария. — Я любила твоего отца сеньора Бертильдо… Ты плод нашей любви, сеньора Анхелита! Ты моя дочь!..

— Но мы не оставим тебя, сеньора Глория, — продолжает Рапсод Мургабович и вдруг кричит в сторону проходной. — Выключите телевизор, честный слово! Нашли время для сэриала, мамой клянусь!.. Но мы нэ оставим вас, дорогая Глория Мундиевна, и в этот торжественный, хотя и печальный день позвольте от нашей компании «РАПСОД-ХОЛДИНГ-ЦЕНТР» преподнести вам скромный прэзэнт — уныкальный тэлевизор, с ума можно сойти, честный слово! Экран полтора метра на метр пятьдесят, цветное изображение, стэреофонический живой звук! Как в жизни, мамой клянусь! Внесите приз!..

Четверо молодых коротко стриженных парней в камуфляжной форме, раздвигая собравшихся, приволокли скромный презент и поставили его у изголовья гроба. Вдова разрыдалась, и кто-то помахал перед ее носом ваткой с нашатырем… В этот момент к гробу приблизился тощий мужчина с бритой головой и глазами слегка навыкате. В руках его была телекамера, объектив которой держался на длинном основании, напоминавшем слоновый хобот.

— Уважаемый, а вы какую компанию представляете? — тихо спросил Рапсод Мургабович.

— Хорошую, — ответил тощий, не глядя на него.

— Городскую?

— И не только… Мы с покойным знали друг друга. Верно, Алеко Никитич?

Тощий внимательно посмотрел в лицо покойника и сам себе ответил: Верно…

Затем пошли слова прощания. Говорил почвенник Дынин, отмечая вклад усопшего в дело утверждения почвенной литературы в обстановке нравственной бездуховности и политической безответственности.

Выступил бывший завотделом поэзии бывшего журнала «Поле-полюшко» Свищ. Ни прошедшие годы, ни экономические нововведения не повлияли на его сюсюкающую манеру говорить.

— Еще при жизни нашего незабвенного Алекушки, — запричитал Свищ, — я сочинил ему эпитафию. Сегодня я считаю своим долгом ее зачитать… «Дорогой ты наш Алеко! Ты ушел. Прощай, прощай. Ты дорогу человеку на том свете освещай! Слава не пройдет земная. Так прописано в судьбе — скоро Глория родная, знаю я, придет к тебе!»… Дорогая Глориюшка! Долгих вам лет жизни всем нам на радость…

Потом зачитали телеграмму из Лондона от Нади, Леонида и Машеньки.

Последнее слово отчеканил Н.Р.:

— По своей жизни Алеко Никитич сделал много ответственных шагов, и ни один шаг он не совершил прежде, чем не взвесив все обстоятельства, чтобы не оступиться. И раз он решил уйти из жизни, значит, так надо. Значит, время пришло. А нам с вами ничего не остается, кроме как продолжать разрубать этот гордый узел добра и зла…