Just got broken

Она не смогла принять.

Адриан тут же поднял голову вверх, пытаясь подняться на негнущиеся ноги.

— Что вы сказали?

В голосе — сталь.

В глазах — осколки всех видов душевной боли, какие только могут существовать.

Его руки пробивала мелкая дробь.

Брюнетка перестала дышать.

— Они связаны, — выдохнула Сабин, глядя на едва стоящую на ногах дочь. — Эрис невозможно уничтожить, нельзя убить, — она сглотнула. — Нельзя до тех пор, пока жива Маринетт.

Адриан в неподдельной шоке распахнул рот.

Ноги сами понесли его к ней.

К той, что есть его жизнь.

К той, что есть его всё.

Он с силой прижимает её к себе, зарываясь пальцами в волосы.

Маринетт замерла.

Она не обняла его в ответ.

Она стояла.

Широко раскрыв глаза.

Глаза, которые не выражали ничего.

Засохшие и слегка потрескавшиеся губы девушки были плотно сжаты.

— ЛжеБаг не оставит Адриана в покое до тех пор, пока она жива, — негромко сказала Молли, обращаясь к Сабин.

— Она никого не оставит в покое, — уставившись в одну точку отозвалась она.

— Запереть её не удастся никому. Она бессмертна. Она — воплощение тьмы. Она владеет магией. Её не убить. Господи, миру просто пришел конец, — выдохнула Молли.

Сабин сделала два шага вперед к Маринетт, которая продолжала стоять на месте.

В объятиях Адриана — как в тисках.

— Маринетт, — прошептала она. — Несмотря на всё то, что мы узнали… Я не позволю ей сделать тебе больно. Я никогда больше не позволю никому сделать тебе больно. Девочка моя.

Сабин захлебывалась в собственных словах.

Они давались ей с невероятным трудом, потому что…

Потому что, блять.

Это выворачивало, выскребало.

Наизнанку.

Маринетт чисто механически поднимает руки и легонько отталкивает Адриана от себя.

Он поддается этим движениям, хотя не верит, что она это сделала.

Он отходит в сторону.

Брюнетка делает шаг вперед к матери.

Глаза-в-глаза.

Смотрит на неё так, что у Сабин внутри все переворачивается.

Плоть и кровь.

Родная дочь.

И такое выносит на собственной шкуре.

Сабин не знала, как ей принести свои извинения.

Но знала одно — сама она никогда в жизни себя не простит.

Маринетт сверлила пустым взглядом глаза мамы.

Запоминала каждую черту лица, каждую морщинку.

Каждую слезу, которая катилась по её щекам.

Девушка обвила ее шею и прижала к себе.

Женщина замерла.

Застыла, точно статуя.

Маринетт наклонилась к её уху.

— Я тебя прощаю, — тихо шепнула она одними губами.

Сабин впервые за все эти годы не сдержалась.

Никак не смогла.

Диафрагма женщины рвано затряслась.

И она заплакала.

Так, что это только сильнее разрывало на лоскуты грудную клетку Маринетт.

Поэтому она только сильнее прижала мать к себе, зажмурив глаза.

Она позволяла ей рыдать в собственное плечо так, словно они поменялись ролями.

Маринетт сжала пальцами белую форму.

Только на мгновение.

И затем она резко распахнула глаза и выпустила её из объятий.

Сделала шаг назад.

Сглотнула, снова стараясь принять всплывшую в голове мысль.

Которая была выходом.

Решением.

От всего. Всех проблем.

Проблем, которые она сама создала.

Она поворачивается в сторону входа в больницу.

— Маринетт…

Адриан обхватывает её запястье, разворачивая к себе.

Она смотрит на него.

Смотрит так, что та самая мысль на мгновение уходит.

Девушка закрывает на секунду глаза, закусывая губы.

И мысль возвращается снова.

— Мы что-нибудь придумаем, слышишь?

Слова застревают в горле.

Не вдохнуть, не выдохнуть.

Но-она-уже-всё-придумала.

Девушка кивает.

Проводит большим пальцем по его руке, но ничего не отвечает.

Кожа у Адриана стала сухой.

Грубоватой, но всё той же родной.

Она понимает, что если простоит с ним хотя бы на секунду дольше — передумает.

Она передумает, это точно.

Я-уже-по-тебе-скучаю.

Поэтому Дюпэн-Чэн отпускает его руку и идет в сторону больницы.

Молча поднимается по ступенькам, чувствуя на своей спине взгляды Молли, Адриана и собственной матери.

В груди больно ноет.

Я-так-сильно-тебя-люблю.

Маринетт трясет головой, направляясь в камеру, где находилась несколько недель.

Почти не дышит, потому что воздуха, кажется, в помещении не осталось вовсе.

Мысли путаются в голове.

Глаза застилают слезы.

Эрис не оставит Адриана в покое.

Не оставит никого в покое, пока…

Пока она жива.

Жители камер по обеим сторонам от неё начинают завывать свои песни.

Люди, не освобожденные от акум — призраки собственного прошлого — буквально читают её мысли.

Они знают, что она задумала.

— Девчонка, не смей! — шепчет скрипучий голос их одной камеры.

— Ты что тут задумала! — подхватывает другой.

— Маринетт, не делай этого! — вытягивает руку вперед через окошко в двери третьей камеры прозрачная рука, стараясь ухватиться за рукав девушки.

Камеры словно ожили.

Начали наперебой галдеть, словно отговаривали её.

Воздух будто стал накаливаться от этого.

— Молчать! — прорычала сквозь хлещущие потоком слезы Маринетт.

И камеры стихли.

Только её одинокие шаги отдавались гулом в пустом продуваемом пространстве больницы Святой Марии.

Девушка вошла к себе в камеру и крепко захлопнула дверь.

Она опустила ладони на вечно влажную проржавевшую дверь и прикоснулась к ней лбом.

Глаза щипало от горьких слез.