К нам едет Пересвет. Отчет за нулевые

Наконец за мной приехали. Крепкий, бритый, как и я, наголо человек. Он представился. Начальник отдела по… и прочие, вполне увесистые регалии.

— Прокатимся, поговорим, если вы не против? — предложил он.

— Куда прокатимся?

— До вашего дома.

— Давайте. Только, если можно, побыстрее.

Мы уселись в машину и покатили.

— Что в Москве делал?

— Премию получал.

Отчего-то в машине мы сразу перешли на «ты».

Обстановка сближала. Сидим локоть к локотку, что тут церемониться.

— За какой роман премию?

Ответил, за какой.

— И экранизировать тебя будут? Какую книгу?

Ответил, какую.

Довольно ненавязчиво беседа началась, в мирных тонах. Небольшой сбой ритма произошел на вопросе:

— Ты вот известный человек — а не боишься, что тебя используют?

— Кто меня может использовать, если я сам этого не захочу? ЦРУ? Пентагон? Масонская ложа?

— Ну, и тебе можно что-нибудь предложить…

— Мне ничего нельзя предложить, у меня все есть. У меня можно только отнять.

У нас был очень односложный разговор. Мне, наверное, задали около сотни вопросов, а я дал около сотни ответов. Каждый ответ — одно предложение. Максимум два.

Собеседник спросил о том, что я делал в Польше на заседании ОБСЕ. Я там был накануне. «На людей, — говорю, — смотрел».

— А о чем беседовал с представителями иностранных посольств?

— А вот о литературе, как с тобой.

Не верит.

— Нет, серьезно, о литературе. Политика мне и здесь надоела. Ходили в кафе, обсуждали романы Достоевского и мифологическое представление о русских как о персонажах его романов. Русские не такие.

У меня спросили о моих друзьях-правозащитниках, которые, согласно убеждению моего собеседника, во время войны в Чечне были на стороне бандитов. «Вы, — говорю, — всех бандитов давно амнистировали, а правозащитники самые виноватые оказались».

…Так и приехали незаметно.

— Давай еще минут пять поговорим, — предложил мне мой новый знакомый.

Я смотрел сквозь лобовуху и вспоминал, как, уволившись из ОМОНа, едва не устроился в то учреждение, которое представлял мой собеседник. Думаю, и сам он устроился туда примерно в те же годы. Я мог бы сейчас сидеть на его месте за рулем, беседовать с кем-нибудь. Ведь разгонял же я митинги голодных рабочих в середине 1990-х, когда в нашем городе из нескольких десятков химических предприятий осталось полтора…

«По сути, мы мало чем отличаемся с моим собеседником», — подумал я, выходя из машины. Разница, собственно, в одном: если нужно будет меня посадить — он меня посадит. А я бы его не посадил, окажись… ну, за рулем.

В этом тоже, впрочем, есть какая-то достоевщина. Великий русский раздел: посадишь ли ты меня, если я тебя не посадил.

Наверное, я был не прав в том споре с американским чиновником из Госдепартамента. Мы снова бродим то ли в «Бесах», то ли посередь «Униженных и оскорбленных». Только разговариваем все меньше, все скупее, все усталее. Нету уже сил на слова.

— Ну, ты сам все понимаешь, — сказал он мне напоследок. — Выбрал такой путь — не подставляйся.

Что же такое случилось с нами, как же это все снова началось…

Или еще не началось? Или и не кончалось никогда?

2007

Женщина, тужься на боль!

Спрашиваю у маленького сына:

— А если чудовище нападет на маму — будешь с ним сражаться?

— Буду, — отвечает мрачно, секунду думает и добавляет: — Но лучше бы этого не было.

Очень русский ответ.

Наверное, революция нужна, но лучше бы ее не было. Несколько раз я присутствовал на родах жены и помню эту невыносимую фразу: «Тужься на боль!»

Когда происходят схватки — хочется затаиться, насколько возможно расслабиться, спрятаться от боли. А врач заставляет тужиться — на боль, на схватку, на ужас. Чтоб ребенок родился.

Но кто здесь, сейчас, сегодня будет надрываться, кому это нужно — идти на прямую и раскрытую настежь боль?

Ничего не знаю про Европу, ничего о ней не могу понять, а вот Россия — это бесконечная смена варианта «лучше бы этого не было» и варианта «тужься на боль». Грозный Иван, грозный Петр — тужься на боль. Индустриализация и коллективизация — тужься на боль.

О великой войне, приходящей раз в столетие, я даже не говорю.

«Лучше бы этого не было» — столь же частое состояние. Борис Годунов, Николай Второй, Леонид Брежнев — все из этой истории.

А потом пришло чудище и съело маму.

Вот и сегодня хочется сказать так: мама, ты давно и непоправимо беременна, аборта не будет, не надейся, тужься на боль.

Тебе отвечают: нет, я не беременна, я просто так выгляжу, от кого я, в конце концов, могла зачать?

Откуда нам знать, отчего ты беременна. Но иди и взгляни на себя в зеркало — уже пора тебе, уже пора. Ничего не рассосется.

В России так заведено — здесь революцию может предвещать все что угодно. Сама природа ее предвещает.

Какие упоительные споры до сегодняшнего дня происходят: одни говорят, что Россия начала XX века была замечательной, мощно развивающейся страной. Константинополь хотели завоевать. Кулинарная книга Елены Молоховец была в каждом доме. Купцы, Нижегородская ярмарка, трехсотлетие дома Романовых. Хлебом кормили Америку. Прорыв Брусилова, наконец.

Другие — что Россия была постылой, вкривь и вкось распаханной африкой, чудовищной дырой с корявыми мужиками. Хлеба не хватало самим. Японскую войну проиграли. Средняя продолжительность жизни была тридцать два года. Царя ненавидела в первую очередь интеллигенция. «Кто начал царствовать Ходынкой, тот кончит, встав на эшафот», — мечтал Бальмонт.

Я к тому, что обе точки зрения верны. И обе свидетельствовали о том, что революция неизбежна.

Первая точка зрения означает то, что в России был переизбыток сил, перехлест странной, тяжелой, не всегда объяснимой внутренней мощи. Лбом, руками и ногами в живот упирался неведомый плод. Возможно, это был Грядущий Хам, о котором писал Мережковский, — ну и что с того? Кого зачали, того и придется рожать.

«Но тех, кто меня уничтожит, встречаю приветственным гимном», — клялся Валерий Брюсов.

Встречайте, Валерий Яковлевич. Обязательно уничтожит.

А все ведь вроде было хорошо. И упомянутый Брюсов слыл властителем дум, двигателем (одним из) литературного процесса, и женщины его любили, и все такое прочее. Какие еще, к черту, гунны и гимны; а вот подай ему кого-нибудь, кто его уничтожит, — и все тут.

При всей внешней и навязчивой благости всем было как-то неизъяснимо тошно. Футуристам тошно, символистам тошно, Розанову мучительно тошно, Андрееву невыносимо тошно, царю тошно, мужику тошно, и даже, кажется, попу немного противно.