К новому берегу

Растерянный Антон Пацеплис с удивлением смотрел на своих детей. Жан стоял рядом с Анной и вызывающе смотрел на отца.

— Послушай, отец, если ты и дальше будешь потакать этой бабе, живи с ней в Сурумах один, — сказал он. — Мы с Анной уйдем. Ты всегда относился к нам не как отец, а как чужой. Мы больше не согласны так жить. Поступай как знаешь, только запомни: Анну и меня ты бить не смеешь.

— Антон, ты ему долго позволишь лаять? — застонала Лавиза.

— Не вой! — рявкнул Пацеплис. — Держи язык за зубами…

— Как? Что? — Лавиза широко раскрытыми глазами смотрела на мужа. — Ты их…

— Говорю тебе — не вой! — голос Пацеплиса стал грозным. — Кто здесь хозяин и глава семьи — ты или я? Если я говорю: кончать эту перепалку, то все должны слушать… и ты тоже, Лавиза.

После этой ссоры в семье Пацеплисов установилась длительная, напряженная, как после бури, тишина. Все вернулись к своим делам и продолжали работать, будто ничего не случилось, только исподтишка поглядывали друг на друга, наблюдая и выжидая. О том, что Анне надо уйти из комсомола, никто больше не заикался. Она все активнее участвовала в общественной работе и посвящала ей все свободное время. Бруно не появлялся в Сурумах до самой весны.

…В начале сентября в Урги приехали представители землеустроительной комиссии, осмотрели землю и начали выделять десятигектарные участки для батраков и безземельных. Тауринь от злости слег и совсем не выходил пока продолжались землеустроительные работы.

После того как шестьдесят гектаров земли распределили среди новохозяев, у Тауриня осталась приличная усадьба — тридцать гектаров хорошо обработанной земли с лугами и новыми постройками. О разорении не могло быть и речи, поэтому Айвара удивляла лютая злоба приемного отца. Он так неистовствовал, что даже слег в постель. Если нельзя держать батраков и работниц и придется своими силами хозяйничать на этих тридцати гектарах, этого все равно слишком много — почти половина земли останется в перелоге.

В батрацкой избе усадьбы Урги теперь жило несколько семей новоселов; среди них были и прежние батраки Тауриня, но никому и в голову не приходило пахать хозяйские поля; у каждого теперь была своя земля, которую и надо было обрабатывать.

Всю осень Айвар прожил, почти не встречаясь с молодежью волости. В Стабулниеках ему делать было нечего, он не спешил искать новых друзей среди хозяйских сыновей и дочек, с которыми у него и раньше не налаживались приятельские отношения. Из прежних друзей Айвара здесь никто не жил: Инга Регут, который сейчас работал в соседнем уезде начальником отдела Министерства внутренних дел, изредка навещал своего отца-новохозяина, но до сих пор Айвару никак не удавалось повидаться с ним; о Юрисе Эмкалне он знал только то, что тот недавно сдал экстерном экзамены за сельскохозяйственное училище и сейчас работает инструктором в одном укоме партии. Пойти к ним, как-нибудь напомнить о себе и попытаться возобновить старую дружбу Айвар стеснялся: а вдруг Инга и Юрис воспримут это как попытку использовать их… Все они — Инга, Юрис, Артур, Анна — жили новой, содержательной жизнью, которая неслась, как бурная, полноводная река, и было в этой жизни много благородного, молодого задора и дерзания. Эти люди создавали новое, не сомневаясь крушили все старое, отжившее, вместе со всем народом воздвигали прекрасное, могучее здание новой жизни. Они чувствовали себя членами великой братской семьи, и это сознание руководило их действиями. Все за одного и один за всех! На первом месте — общие интересы.

И что-то непреодолимо влекло к ним Айвара. Ему хотелось быть там, где находилась Анна, делать то же, что делала она, делить с нею радости и горе. Когда с осенними полевыми работами было покончено и свободного времени стало больше, Айвар начал чаще ходить в волостной Народный дом, чтобы посмотреть кино или послушать лекцию. Для него и то было счастьем, что он мог побыть несколько часов вблизи Анны, видеть ее милое лицо и изредка услышать ее голос. Каждый раз Айвар уносил домой какие-то новые впечатления, и они, понемногу накапливаясь в его сознании, постепенно становились убеждениями. Эти люди — товарищи и друзья Анны — не отталкивали его, не заставляли чувствовать себя чужаком среди них, но Айвар понимал, что остаться с ними навсегда и стать их товарищем — дело не простое, надо прежде всего порвать старые связи, уйти из усадьбы Урги и от Тауриней, начать жизнь снова.

Такой решительный момент, когда человек уже не может остаться на распутье, для Айвара еще не наступил, но он был не за горами — это юноша чувствовал с каждым днем все сильнее. Об этом заботилась и новая жизнь, расцветавшая перед его глазами; об этом заботилась правда этой новой жизни, голос которой Айвар слышал каждый день; ближе к этой жизни подвигала его и Анна; день, когда ему не удавалось хоть издали увидеть Анну, он считал потерянным.

Глава восьмая

1

В июле 1940 года прошли выборы в Народный сейм Латвии, и вскоре после этого состоялась первая сессия, где избранники народа единогласно приняли решение об установлении в Латвии Советской власти и вступлении в Союз Советских Социалистических Республик. Ян Лидум тоже был избран депутатом Народного сейма и участвовал в историческом заседании, происходившем в Риге, в здании драматического театра. Зал, балкон, галерея и фойе были переполнены до отказа. Рядом с учеными и деятелями искусства сидели простые рабочие и крестьяне. Вытягивая шеи и поблескивая моноклями и пенсне, сидели в ложах послы и атташе западных империалистических государств во главе со старейшиной дипломатического корпуса — папским нунцием. Долгие годы эти господа вдохновляли, подпирали и направляли сокрушенный сейчас реакционный режим. Еще недавно они чувствовали себя в этой стране большими хозяевами, нежели ее официальные властители, а о народе и говорить не приходится, у него еще с 1919 года была отнята всякая возможность хоть в какой-то степени влиять на судьбы своей страны. Сегодня дипломаты с мрачным любопытством наблюдали последний, заключительный акт одной из исторических драм, в которой им долгое время принадлежали главные роли, и начало чего-то нового — великого и героического, — где главным героем становится сам народ Латвии и где для них не останется даже самой ничтожной роли.

«Сколько хотите смотрите, — подумал Ян Лидум, бросив взгляд на правую сторону балкона. — Долго вы здесь грабили и науськивали, теперь хозяин страны возьмет метлу и выметет вас на свалку».

Так и произошло.

В притихшем зале торжественно, как клятва, звучали слова великого решения. Его прочел один из депутатов. Единодушная воля всего народа была выполнена: от имени и по поручению его Народный сейм Латвии постановил обратиться в Верховный Совет СССР с просьбой принять Латвию в состав Союза Советских Социалистических Республик.

— Кто за это предложение, прошу поднять руки! — раздался взволнованный голос председателя сейма — простого рабочего, который прошел сквозь долгие годы суровой борьбы в подполье, испытал ужасы тюрьмы и Калнциемских каменоломен. В зале поднялся лес рук, и через несколько мгновений бурные аплодисменты приветствовали великое историческое событие. Народ Латвии вступал в новую, солнечную полосу своей жизни. Все встали. Люди улыбались, обнимались, целовались. У многих на глазах были слезы. Ян Лидум почувствовал, что и его щеки увлажнились, но он не стыдился слез. Его сердце переполняли радостные чувства. Величие победы в первые мгновения даже нельзя было охватить разумом.

Это был величайший день и в жизни народа Латвии и в жизни Лидума. Он ощущал это всем своим существом. «Петер Лидум, услышь в своей далекой могиле: мы победили, а вместе с нами — ты! Мечта поколений претворилась в явь. Пот и кровь, муки и смерть героев, сиротские слезы и вздохи стариков — все, все искупил этот священный час!»

Когда Ян Лидум немного погодя еще раз взглянул на правую сторону балкона, дипломатические ложи были пусты. Папский нунций ушел вместе с послами, секретарями и атташе западных государств, чтобы больше никогда не возвращаться, но никто даже и не заметил их ухода, схожего с бегством разбитого войска с поля боя.

— Очень хорошо, что они убрались, — сказал Лидум своему соседу, министру народного правительства, с которым он просидел несколько лет в одной камере рижской Центральной тюрьмы. — Здесь им больше нечего делать. Пусть упаковывают чемоданы да убираются восвояси.

Весть о решении Народного сейма на крыльях ветра облетела всю Ригу и Латвию. Улицы столицы заполнялись народом. Из Задвинья, изо всех пригородов потекли реки шествий, они направлялись к центру города. Началась грандиозная демонстрация, какую не видела со дня своего основания седая Рига. В лучах июльского солнца пламенели красные знамена; плакаты, лозунги в медленно-торжественном ритме покачивались над людским морем.