К. Р.
Шрифт:
Константин, который всегда так ждал ее, радовался ее приезду, понимал, что теперь видеть сестру будет редко. Он так и сказал ей. Только стихами: «И на действительность я раскрываю снова слезами обожженные глаза…»
В Мраморном дворце она стала организовывать склад «для сбора пожертвований», потом «Летучий лазарет», который вскоре отправился на фронт. А с ним — жена Иоанчика, принцесса сербская Елена, и Мария Павловна, Великая княжна, воспитанница Эллы.
— Не Каляев, так война, — ворчал Константин Константинович, узнав, что на фронт едет Мари, не убитая когда-то вместе с Эллой бомбой Каляева.
В Стрельне Ольга подготавливала к открытию «Лазарет-2» имени Великой княгини Елизаветы Маврикиевны, а были еще лазарет для раненых и больных на Галерной, Общество Красного Креста, больница, где она была
Прошли первоначальные пафос и эйфория. Осталась война. Подруга Королевы Вера Васильевна Бутакова, в доме которой Константин когда-то познакомился с Чайковским, писала Ольге: «Конечно, Россия нуждается во всех своих чистых и способных сынах, и жаловаться на это нельзя. Я и не жалуюсь, но не могу не дрожать за любимого сына и отца 4-х малых детей». Вскоре погиб ее муж, адмирал Александр Григорьевич Бутаков, служивший на крейсере «Паллада».
Ушел в действующую армию и однажды спасенный Королевой Гаршин…
— Королева, ты уходишь?
— Ты же знаешь, что я должна уйти.
— И что у тебя сегодня в лазарете?
— Операция, и очень сложная.
— Но ты же не хирург.
— Конечно, но я — хирургическая сестра. Не волнуйся, моя прелесть, я скоро вернусь. А ты думай о русских классиках для Верочки — кого сегодня будем ей читать?
— Зачем мне думать… ты сама всегда говорила, что мы думаем одинаково. И потом, я не прелесть, а селедка…
— О Господи! Ты хоть сейчас и болеешь, но совсем не похудел…
— А чьи это слова: «Собственная моя селедка»? Твои. Даже помню, когда ты мне их написала.
— Я не могла их написать. Я бы написала так: «Собственная моя селедка, прелесть моя! Радость моя ненаглядная!» Вот так бы!..
Ольга Константиновна приколола жемчужной булавкой к своим светлым, пышным волосам шляпу, поцеловала брата и ушла, пообещав быть скоро. То, что сестра вернется в Павловск, а не останется в Петрограде, было уже само по себе праздником. Он лег, оглядел свой уютный кабинет в три окна, который находился в нижнем этаже дворца. Девятилетняя Верочка тихо сидела на диванчике у рояля и читала «Хитролис». Он стал думать о предстоящей поездке в Осташево, смотрел в окно: там шумело лето, куда-то неслись облака.
Он ждал Олю. Перебирал в памяти строки: «Измученный в жизни тревоги и зол / Опять, моя радость, я душу отвел / С тобою…» В них все их встречи и расставания. «Смеркалось; мы в саду сидели, свеча горела на столе… [87] » А здесь все их вечерние разговоры в Павловске, Стрельне, Осташеве, в Татое, Афинах…
Вошел камердинер и доложил, что Королева Ольга Константиновна задерживается на операции и опять дежурить будет только пятнадцатого.
«Значит, пятнадцатого в пятнадцатом году я буду снова один…» Он не любил число 15, особенно цифру 5 в нем. «Я боялся за Олю весь этот день. Пятнадцатое число я считаю роковым. 15-го умер Eugene, 15-го — Гавришев, Вячеслав — тоже 15-го…» — записал он в дневнике. И в подсознании этот страх жил всегда, особенно когда всплывало в сознании, что Олег родился 15-го и его нет. А в 5-м году убит Сергей, 5-го умер Кеппен, в 5-м году умерла Натуся. Роковая пятерка…
87
Вот откуда у Пастернака знаменитая строка: «Свеча горела на столе…»!
Верочка услышала тяжелое дыхание отца. Соскочив с дивана, побежала к матери. Вбежала в спальню с криком: «Пап'a не может дышать!» Великая княгиня бросилась к мужу, а Вера к камердинеру: «Скорей, Аркчеев, Пап'a плохо, доктора!» Она прыгала на месте, топала ногами, но Аркчеев, испугавшись, растерялся, никуда не шел и не бежал.
Впрочем, уже было поздно.
Английские часы пробили 7 вечера, было 2 июня 1915 года, по новому стилю — 15 июня 15 года, когда Великого князя Константина Константиновича, поэта К. Р. не стало.
Пусть числа играют в свою роковую игру. Мужественный и спокойный человек — над ними. Уходя, он одаряет всех оставшихся светлой энергией, помогая накапливать ее на земле. Оснащенный ясностью духовного зрения, он даже у последней черты — спокоен.
Не
об этом ли последнее письмо Великого князя своему другу Анатолию Федоровичу Кони?Павловск, 25 апреля 1915.
«Милый, дорогой Анатолий Федорович!
… Я глубоко верю, что и волос с головы нашей не спадает без Его воли, и, следов‹ательно›, верю, что эта всеблагая воля вовремяотрывает нас от здешних наших дел. Поэтому ходячее выражение безвременная кончинадля меня звук пустой… Эта всеблагая воля лучше нас знает, когда должен последовать последний призыв…
До свидания, дорогой Анатолий Федорович».
Гавриил Константинович в своей книге воспоминаний грустно и просто писал, что отца похоронили в новой усыпальнице, там, где были похоронены дедушка и бабушка. Гроб опускали в узкий и глубокий колодец. Камердинер Константина Константиновича Фокин — он был при Великом князе со времен Русско-турецкой войны — вспомнил, что Его Высочество всегда носил с собой коробочку с землей из Стрельны, где он родился в Константинове ком дворце. Он достал коробочку и высыпал землю на крышку гроба. На крышке коробочки почерком Елизаветы Маврикиевны были выгравированы слова Лермонтова: «О родине можно ль не помнить своей?». Гавриила Константиновича огорчило, что узкий, глубокий колодец закрывается не надгробием, а плитой: «У высокого мраморного надгробия можно было опуститься на колени, опереться на него и помолиться. А в усыпальнице дорогие вам милые люди где-то под ногами. Как к ним подойти и как почувствовать себя вблизи их?»
Великого князя хоронили торжественно, соблюдая во всем ритуал великокняжеских похорон. Это было последнее великое погребение в роду Романовых. На фоне войны и разрушения монархии.
Великий князь навсегда покидал дорогой его сердцу Павловск. Над дворцом — приспущен флаг. Утром у тела усопшего служили панихиду, на которой присутствовал весь лейб-гвардии Преображенский полк. Толпы народа на Садовой улице ждали печального шествия. От дворца до вокзала в пешем строю стояли войска.
После бальзамирования брат Дмитрий и сыновья Великого князя положили его тело в гроб. Доктора сказали, что в сердце покойного была язва. Он и сам, бывало, говорил, что чувствует там рану…
Из кабинета гроб перенесли в ротонду, всю в зелени высоких пальм, где год назад был семейный праздничный обед. В два часа прибыли Царь с дочерьми и Великие князья. Император, Великие князья и сыновья вынесли гроб из дворца и поставили на артиллерийский лафет, запряженный в шесть лошадей цугом. Ездовыми были юнкера. Генералы накрыли гроб покрывалом, а адмиралы — кормовым флагом.
По зеленым аллеям процессия двинулась к Павловскому вокзалу. Звонили колокола. Впереди ехал церемониймейстер с траурным шарфом через плечо, в траурном мундире — конюшенный офицер, шли придворные великокняжеского двора. Под уздцы вели верхового коня Великого князя. По обе стороны лафета шли адъютанты, состоявшие при его Императорском Высочестве. За лафетом следовали Государь с дочерьми и августейшие особы.
В Петрограде навстречу печальному поезду вышел митрополит Петроградский Владимир с архиереями. На вокзале были Государь, Государыня Александра Федоровна и вдовствующая Императрица Мария Федоровна. На Императрицах — черный креп и Андреевские ленты.
Раздался звон колоколов, зазвучало «Коль славен». Генерал с двумя полковниками несли Российский герб. Дальше двигалась вереница депутаций от обществ и учреждений, в которых Великий князь состоял президентом, попечителем, покровителем или членом. За депутациями, по два в ряд, в форме военного времени шли генералы и адмиралы, находящиеся в Петрограде, и три взвода Николаевского кавалерийского училища на конях. За ними высились белые с синим крестом флаги и мелькал огонь факелов. Адмиралы с ассистентами-капитанами флота несли один за другим контрадмиральский, вице-адмиральский и адмиральский флаги. На двадцати девяти подушках несли знаки отличия и ордена Великого князя, впереди — иностранные. По сторонам процессии шли редкой цепью пажи в парадной форме, в касках с белыми султанами, с пылающими факелами в руках.