Кабахи
Шрифт:
— Как это мы не догадались помидоры захватить? — удивлялся Шалико.
— Так вот почему он задержался, этот черт! — радовался Лео, усердно помогавший девушке в ее хозяйственных хлопотах.
Но только вино окончательно развязало языки. Объемистый бычий рог переходил из рук в руки, и сердца рыболовов понемногу раскрывались до самых потаенных уголков. Сверкала и пенилась при свете костра темно-алая струя вожделенной влаги, утоляя жажду, умягчая пересохшие глотки, растекаясь огнем по жилам.
Кучками громоздились прямо на зеленой траве вареная рыба, шашлыки на прутьях, разломанные хрустящие шоти
Не сумев утолить жажду бычьим рогом, Закро заявил, что будет пить прямо из бочонка, который и был ему торжественно подан с одобрительными возгласами, с шумом и хохотом.
Закро ухватил обеими руками двадцатипятилитровый бочонок и провозгласил здравицу за тех, чье сердце к сердцу друга тянется, кто друга любит и тоскует о нем в разлуке.
Общий рев заглушил его слова; Закро под гром аплодисментов поднял высоко над головой бочонок и подставил рот под толстую темную струю.
Шесть пар глаз с жадностью и восторгом следили за мерными движениями крупного кадыка, ходившего вверх и вниз на красном от натуги горле. А при виде пролитого вина, что, минуя богатырскую глотку, стекало двумя ручьями на могучую грудь и тонкую рубашку пьющего, сердца парней сжимались от сожаления.
Наконец у Закро задрожали руки, он медленно отвел голову и выпустил бочонок, который с размаху ударился оземь, обрызгав ему напоследок лицо и грудь пьянящим соком, выплеснувшимся из отверстия.
— За вашу удачу! — добавил Закро, тараща помутневшие глаза, и вытер рот огромной ручищей.
— Вот молодец, спасибо! — отозвался сидевший рядом Лео и протянул ему здоровенный кусок шашлыка на краюхе хлеба.
Рыболовы возгласили «ура» в честь отличившегося сотрапезника.
Закро со слезами на глазах приподнял над землей соседа, влепил ему в пухлую щеку поцелуй и взмолился дрожащим голосом:
— Песню хочу, безбожный ты человек, спой мне песню!
Шалико глянул на девушку, хлопотавшую у огня, причмокнул и затянул, не дожидаясь Лео:
Уведу в лесок тушинку, Подстелю травы под спинку…Но Валериан так свирепо выкатил на него налитые кровью глаза, что у Шалико сразу пропала охота похабничать.
Лео начал: «Кого люблю, той ненавистен я», и по щекам осоловелого Закро поползли капли соленой влаги, не высыхавшие до самого конца песни.
Потом Варлам лихо сощурил красивые глаза и громовым голосом предложил «Нагрянуть на Мухран-батони». Остальные поддержали его столь же громовой второй — такой, что, пожалуй, могла бы развалить крышу над головой у злополучного князя.
Долго гремела и гудела песня, долго отбивали ритм сжатые кулаки певцов, а когда все наконец умолкли, Закро снова бросил на Лео молящий взгляд.
И Лео, держа перед собой рог, наполненный до краев вином, запел, застонал:
На миг мы в этот мир пришли, Уйдем — останутся другие…И внезапно смолк.
Рог колебался в его дрожащей руке, и живительный сок, переползая алыми слезинками через края, потихоньку пробирался по шероховатой поверхности вниз, к заостренному концу.
Философское настроение нахлынуло на заведующего складом. Он поднял мутный взгляд — один глаз его, как говорится, глядел на Алвани, другой на Алаверди. Ему вдруг стало ясно, что ведь и в самом деле человек — всего лишь гость в этом мгновенном мире, губы его скривились.
— Что мы такое? Каждый из нас — беспомощная былинка, жалкий комочек глины, горсточка праха!
Он копнул короткими пальцами зеленый дерн возле себя, набрал в горсть земли и, подняв руку, высыпал ее тонкой струйкой.
— Шекспир сказал: земля еси и в землю отыдеши. До нас сидели на этом месте другие, так же как мы, пили вино и веселились. Как знать, может, получше нас были те ребята, покрепче и поумней. А где они теперь? Куда ушли, где обратились в прах?
Лео ткнул указательным пальцем в землю:
— Вот здесь они — никуда не ушли, тут и остались. Сгнили, распались, стали прахом, превратились в это дерево, в эти кусты, в этот песок и в эту траву!
Завскладом осторожно провел ладонью по шелковистой мураве, и голос его дрогнул:
— Кто знает, чьи это кудри, чьи уста, чья жила, что билась на руке. Когда-нибудь то же самое будет и с нами — и мы рассыплемся в прах, превратимся в такую же землю… И придут другие и будут говорить о нас то же, что мы говорим о прежних…
От избытка чувств завскладом совсем распустил толстые губы, сморщился и заплакал.
Еще у двоих из тех, кто сидел вокруг костра, глаза были застланы слезами: у Закро — от сочувствия к другу — и у девушки-тушинки — от леденящей мысли о судьбе всего живущего, так живо и картинно обрисованной красноречивым тамадой…
Остальные сидели в молчании, насупясь как сычи и тупо уставясь на истоптанную траву с разбросанными на ней остатками снеди, рыбьими костями и объедками.
Лишь когда Кето объявила, что ей пора идти, подняли они отяжелевшие головы.
Пошатываясь, встали со своих мест хмельные молодцы, сказали девушке спасибо за то, что она была хозяйкой и прислуживала им за столом, и стали с нею прощаться.
Растроганный Лео решил выразить переполнявшее его чувство благодарности поцелуем и направился к тушинке с раскрытыми объятиями, но не удержался на ногах и, вместо того чтобы чмокнуть разгоряченную от огня девичью щеку, ткнулся влажными губами под мышку бросившемуся к нему Валериану.
Девушка собрала принесенную ею из дома посуду, взяла котелок в руку, извинилась за то, что ей приходится рано уйти, и попрощалась с компанией.
Валериан пошел с нею. Остальные проводили их осоловевшим взглядом до края лужайки.
Пройдя сотню шагов по пересохшему протоку Алазани, девушка пересекла мелкий кустарник и вступила в ивовую рощу.
Тут она остановилась и повернулась к своему спутнику.
— Возвращайся, Валериан, больше не нужно меня провожать. Этот лесок тянется всего на триста — четыреста шагов, за ним узенькое поле, а к полю примыкает наш огород, там я уже дома.