Кабирия с Обводного канала (сборник)

Но... но...

Что – «но»?

Но когда я, во тьме кромешной, добиралась домой, думая только о тебе, о тебе плача, то как-то некстати вспомнила, как на этот банкет пришла любовница космонавта (со своим мужем), и космонавт делал мне большие глаза и подавал страшные знаки, – хоть муж любовницы мужа подруги, т. е. супруг подруги космонавта, знал, что тот знал, что знал тот, что тот обо всем знал; и он, муж своей супруги, которая любовница супруга моей подруги, влезши по-дружески в шлепанцы юбиляра, стал какой-то лазаретный (и тот, в запасных шлепанцах, тоже был лазаретный), и он, т. е. юбиляр, любовно одергивал мужу любовницы фалды фрака, – а тот, по-семейному, поправлял ему галстук и скафандр – и потом говорил тост, что юбиляр – человек таких высоких морально-нравственных качеств, что – жест в сторону детей – среди ночи на помощь придет; а потом научноголодающая, с заранее сострадательной улыбкой, громко спросила космонавта: а что, дескать, ваша жена – тоже космонавт? а все знали, что не космонавт, так как, чтобы космонавт мог летать, имея при этом здоровых детей, налаженный быт, любовницу (жену своего мужа), – жене космонавта досталось ползать, всю жизнь чихая и кашляя в пыли бухгалтерских отчетов, – но космонавт, профилактически ущипнув меня за филейную часть, ровно ответил, что да, дескать, моя жена – тоже космонавт (потому что в этих кругах так принято, что если уж муж космонавт, то его жена должна быть непременно космонавт); и еще я, как назло, вспомнила, что, когда пришло время космонавту лететь, а гостям прилично расходиться (а скатерти-самобранки все еще ломились яствами-питьем), – теща виновника торжества принялась по периметру обходить столы, очень зычно приговаривая: собаке!! собаке!! собаке!! – и складывая космонавтову трудовую провизию в семейные мешочки из полиэтилена.

И меня вырвало. Сначала меня рвало: икрой осетровых рыб и икрой кетовой, лососиной с гарниром из долек лимона, украшенной веточками петрушки, салатом из крабов, паштетом, анчоусами – и вылез язык с соусом «Кубанский».

А ЭТО ВСЕ ОТТОГО, ЧТО НОРМАЛЬНАЯ ЕДА ЕСТЬ ЕДА С АППЕТИТОМ, ЕДА С НАСЛАЖДЕНИЕМ, – погрозил мне с небес кулаком акад. И. П. Павлов.

И тогда меня вывернуло от страха!

Первыми из меня, насвистывая, быстро попятились раки в белом вине и тельное из рыбы, потом, боком, долго протискивался поросенок холодный с хреном; тело мое содрогалось в мучительных корчах; бедный желудок выблевывал-выдавливал из меня: почки в соусе грибном с луком, легкие с пастой томат-пюре, сердце тушеное – и наконец «Мозги в сухарях» (консервы) со стручками фасоли – а под занавес выкатилась репа, фаршированная манной кашей (хотя я ее не ела, она и на столе-то не стояла), – ну и, конечно, было много хлеба, хлебной выпечки, хлебобулочных изделий, – и пошли вприсядку калачи, баранки, бублики и ватрушки из дрожжевого теста.

И я почувствовала некоторое облегчение.

Последний, третий приступ антиперистальтики я вызвала самостоятельно, щекотнув себе глотку на древнеримский манер (гусиным пером) – и вспомнив статейку пустопорожнего критика. И тогда из меня, толчками, забил фонтан:

кольраби – капуста – бекмес – бастурма;

оладьи – омлеты – котлеты – треска;

хурма – шоколад – шампиньоны – харчо;

шурпа – эстрагон – фрикадельки – бозбаш.

...Легкая, почти бестелесная, лежала я дома, читая то, что три тысячелетия назад написал Саддадж Арсатун ибн Джилбаб. Я уже знала, что мне не подойдут его рецепты, чтобы вернуть тебя и полюбить хлеб, – ибо он пишет, к примеру, что, если хотите ослепительно улыбаться, хорошо для этого натереть зубы порошком из мелкоистолченных алмазов, а лучшим противозачаточным средством называет кал слона.

Кроме того, если он советует (для любовной страсти) брать корешки, то в наших аптеках продают только вершки (против нервов); если же он рекламирует вершки (других растений), то их нет и в помине, а большей частью он указывает такие цветочки и такие ягодки, которые были ему современники и, отчасти, соплеменники, и все это, конечно, на своем языке, наша фармаци€я бессильна.

Меры весов, кстати сказать, у него тоже неподъемны для понимания – нынешний продавец не знал бы, как и обвесить: арузза (рисовое зерно), бакилла (конский боб), мил’ака (ложка), сукурраджа, тассудж, хабба, хуфна – без объяснений.

Но я ловлю себя на том, что мне ужасно все это нравится. Послушайте: мастарун кист кират! Кавасус истар джавза данак!

И тогда я сажусь за машинку и печатаю:

ТРАКТАТ О ТОМ,

КАК ВЫЗВАТЬ ДОЛГОЕ

ЛЮБОВНОЕ НАСЛАЖДЕНИЕ

И СЧАСТЛИВО ИЗБЕЖАТЬ ПРИЕДАЕМОСТИ

Параграф 1.

Чистые яства, возбуждающие похоть.

...Мужчина, который постоянно ест воробьев и запивает их молоком вместо воды, всегда имеет горячую эрекцию и обильное семя.

Параграф 2.

Яства, имеющие сходство с лекарствами.

Берут воробьиных и голубиных мозгов – пятьдесят штук, желтков воробьиных яиц – двадцать, чашку лукового сока – три укийи, морковного сока – пять укий, соли и горячих приправ – по вкусу и топленого масла – пятьдесят дирханов. Из всего этого готовят яичницу, съедают ее и запивают во время переваривания крепким душистым вином, несколько сладковатым.

Параграф 3.

Средства, вызывающие наслаждение у мужчин и женщин.

...это слюна, если у человека во рту асафетида или кубеба, а также миробалановый мед – или мед, замешанный со смолой скаммония, или имбирь...

Тут входишь ты – я, не оборачиваясь, говорю: суп из пакетика – в холодильнике; за свет заплатил?

...или перец с медом. Хорошо также применять все это в виде лепешек на заднюю половину члена, ибо от применения таких средств к одной лишь головке нет большой пользы...

Ты говоришь: давай выпьем вина.

...Животное, возбуждающее похоть, – это ящерица уромастикс, варан, особенно основание его хвоста, его пупок, почки и соль. Варана ловят во дни весны...

Мы пьем, я говорю: сними очки, я хочу ребенка. Ты снимаешь и смотришь мне прямо в глаза своими серыми, очень русскими, будто заплаканными глазами, и я слышу, как Бог выкликает наши имена, и чувствую, что ребенок есть.

И вдруг я чувствую также, что скучаю по тебе, я ужасно скучаю по тебе, и продолжаю тосковать по тебе, а ты рядом, а я так же страшно тоскую по тебе, как если бы ты оставался на своем востоке, верхнем ли, нижнем, я путаю. Я распахиваю окно. Деревья голы. Вдали висит единственное окошко, и оно гаснет: последний лист. Задрав голову, я вижу хрустящие, с крупной солью, сухари звезд, и лунный мед льется толстой струей прямо мне на язык, и я нащупываю сухарик и, обмакнув его в соль, перемазываю медом, – что это за объедение, язык проглотить можно!

И проглатываю язык.

А потом легко, как вишневые косточки, расплевываю на все стороны желтые свои клычки, черные резцы, ядовитые зубы мудрости.

И познаю сахар первого молочного зубка.

Сладость упоительна.

И в немоте моей я мычу:

если Ты

извечно назначаешь мне бессилие

в моих потугах

ответить равной любовью на Твою любовь

и равной красотой на Твою красоту

и если я знаю что Ты

заведомо наскучив мной

рано или поздно бросишь меня навсегда

и это знаешь Ты

то для чего же тогда Ты так колдуешь

и привораживаешь меня

Магистральный блюз

Он подошел в электричке. Когда стало безлюдно, мы сели. «Поедем ко мне», – сказал – и взял с моих колен сумку. За окном мерно чередовались пустынные осенние поля. Черная до горизонта, медленно разворачивалась земля. Мы пересели в обратную электричку. Казалось, она едет быстрей. Мы стояли в тамбуре. Потом выпрыгнули на платформу и опять сели в вагон, потом в автобус. Потом он сказал: «Быстрей!» – и мы сели в другой автобус. Вслед за тем он долго ловил машину на сумеречном шоссе.

Мы приехали ночью. Было темно. Я спотыкалась, как спотыкалась бы ночью в любом другом месте земли. «Ты ехала в театр...» – сказал он сочувственно, глядя на мои каблуки, и ночью это звучало, как нежность.

Я молчала. Мы шли долго, потом углубились в лес, и он развел костер. У него было легкое, очень стройное тело, крылатые волосы, синие глаза. Ему подошли бы красивые имена.

Потом был дом и еще более глухая ночь. И в гибельной этой ночи, когда он разрушал меня своей страшной ночной властью, я уже знала, что самая сильная радость прорвется во мне не сейчас.