Качалов

У него театральная молодежь училась товарищескому такту, чуткости, деликатности — всему, что способствовало созданию творческой атмосферы, вне которой невозможно рождение художественного произведения.

«В характере Василия Ивановича, — вспоминал А. Д. Попов, — жила какая-то потребность облегчать людям неловкости жизни. На склоне лет, когда он не мог по возрасту играть одну из своих ролей в чеховском репертуаре, В. И. Немирович-Данченко вынужден был назначить на эту роль более молодого актера. Качалову, естественно, было очень тяжело расставаться с ролью, но он нашел в себе силы и мужество прийти в театр на первую же репетицию, чтобы помочь молодому актеру.

Мне кажется, — продолжает Попов, — что учение К. С. Станиславского об этике актера именно в фигуре Качалова нашло свое живое и конкретное воплощение. С ним было легко репетировать, ибо он распространял вокруг себя атмосферу взаимного товарищеского доброжелательства. Ободряющий и поддерживающий глаз Качалова на репетициях делал работающих с ним смелым в поисках, в пробе и предельно талантливым — в меру своих возможностей».

Щедрость благородного сердца сочеталась у Качалова с умением нести богатую мысль. Это рождало в нем неодолимые творческие силы и непрестанное горение, без которого не мыслится настоящий талант. Потому никто не замечал, чтобы труд стал для Василия Ивановича надоевшим, в обузу, утомительной обязанностью «профессии».

А. Д. Попов образно говорит об этом свойстве артиста: «Есть такие редкие птицы, которые не утрачивают способности петь для себя. Мне рассказывали, как Ф. И. Шаляпин, вернувшись из триумфальной заграничной поездки, поехал на Волгу в Плёс. Там он отдыхал — рано вставал, ловил рыбу и, гуляя тихими волжскими вечерами, иногда пел. Человек, случайно подслушавший его, говорил мне, что такого пения он не слыхал ни на одном шаляпинском концерте. Это художник пел для себя!»

«Сама судьба улыбнулась мне улыбкой Василия Ивановича», — рассказывает актриса Серафима Бирман в своих воспоминаниях о начале работы в Художественном театре.

Случилось это после окончания театральной школы. Питомцы и питомицы школы разбрелись в разные концы. Вахтангова взял Художественный театр еще с третьего курса, Николая Петрова — тоже, кое-кто получил ангажемент в провинции. Одна С. Бирман оказалась «не у дел».

И тогда в трудную минуту пришел на помощь Качалов. Он сам протянул спасительную руку: не дожидаясь просьбы, дал рекомендательное письмо. В Художественный театр! К самому Немировичу-Данченко!

В студеный первоапрельский день недавняя ученица отправилась в контору театра. У нее не было весеннего пальто, но она не чувствовала холода, идя только в легком платье. Доброе письмо Качалова грело душу, вселяло веру в свои силы.

Владимир Иванович встретил подательницу письма не очень приветливо; ох, как много является таких просительниц, мечтающих стать актрисами. Однако, распечатав конверт и пробежав глазами бумагу, просветлел и сам вручил записку.

— С этой запиской осенью приходите в наш театр, — сказал он и шутливо добавил: — Я датировал ее вторым апрелем, чтоб не получилось первоапрельской шутки. Всего хорошего!

Рекомендация Качалова ценилась высоко. Взыскательный к себе, он был требователен к другим, когда дело касалось искусства. «Василий Иванович не будет ни за кого ручаться зря», — говорили о нем, хотя всем было известно его безграничное благожелательство. Потому непреклонный Немирович-Данченко так посчитался с полученной рекомендацией. И это было в то время, когда Станиславский возвестил неумолимый принцип: «Мы не нанимаем актеров, мы их коллекционируем».

Серафима Бирман стала актрисой и режиссером, и Василий Иванович при встречах с ней смеялся: «Я ваш создатель!»

Качаловское внимание к людям не превращалось в маниловщину. Кое-кому приходилось испытать на себе такое его наказание, как «лишение улыбки», когда взгляд Василия Ивановича становился столь суровым, что провинившийся сгорал от стыда. Случалось, он сильно гневался. Гневался, невзирая «а лица. Особенно если дело касалось вопросов этики.

Однажды режиссер С. совершил неблаговидный поступок. Несмотря на близкую с ним дружбу, Василий Иванович не простил его поведения. Режиссер получил прямую и резкую отповедь: «Мне не хочется таить в душе дурного чувства против тебя, — писал ему Качалов, — а оно у меня появилось после твоего вчерашнего поведения в театре — по поводу того, что якобы обидели твою жену. Мне хочется освободиться от осадка дурного чувства и протеста против твоего грубого и вульгарного тона, и потому я скажу то, что вчера — занятый в спектакле — сказать не мог. Ты кричал вчера так неприлично и недостойно, что тебя пришлось призывать к порядку — тебя, который в первую голову должен блюсти и поддерживать приличную и достойную атмосферу в театре.

Согласись, что есть что-то нестерпимо вульгарное, глубоко провинциальное, что-то очень старорежимное в этих возмущениях и заступничествах мужа за жену, жены за мужа и т. д. во всех случаях, когда дело касается оценки их дарований и успехов…»

Дружеское увещевание не воздействовало. Мнимо обиженный режиссер позволил себе грубые выпады и в отношении Станиславского. Самого Станиславского! Этого уж Качалов никак не мог простить. Он тотчас высказал виновному свое мнение:

— Не могу более называть тебя своим другом! Не могу потому, что ты ведешь себя, как враг, как мой враг, потому что ты враг Станиславского. А враг Станиславского — мой враг. Ты это можешь и должен понять.

В театре Качалова чаще видели веселым, смеющимся. Он ценил юмор, любил шутку — свою и чужую. Его эпиграммы, шуточные стихи и целые поэмы часто забавляли друзей. Непритязательное стихоплетство увлекало Василия Ивановича, и он сам с детской непосредственностью хохотал до упада над своими неудачными рифмами, нелепыми строфами, а то и целиком над всеми виршами. «Ничего! Главное — юмор и хорошее настроение», — говаривал он в таких случаях.

На сорокалетнем юбилее И. М. Москвина Василий Иванович прочел большую поэму. Вот отрывок из этого забавного произведения:

То было сорок лет назад.Летят года, летят…Промчались сорок лет с тех пор,Как знаменитый наш актерИван Москвин свой начал путьАктерский. Тихо, как-нибудь,Чуть-чуть плетется первый год.И тихо год второй идет.У Корша Ваня. Не везетИ тут ему. И рольки нет,И не обут, и не одет,И в Богословском переулкеПодчас вздыхал о белой булке.Не знаю, правда или нет,Но вызвал Ваню в кабинетОднажды Корш: «Вот роль Моора —Отца в «Разбойниках». Умора!Потел наш Ваня, лез из кожи —Чтоб страшным быть, и делал рожиТрагических актеров, все жеВсе это не было похожеНа немца, старика, отца.У Вани — робкого юнцаТут явно не хватало сил,И он «Моора» провалил.Но наступает третий год,И двое рядом заседают —Володя с Костей — и решаютОткрыть театр в Москве — и вотТеатр открыт, и в нем идет«Царь Федор» — и, разинув ротОт удивленья, умиленья,Москва сказала: нет сомненья,Москвин — чудеснейший актер,И выплыл Ваня на простор.То исторический был годИ для театра и для Вани,Сплелись их дружеские длани,И двинулся театр вперед,И в нем Москвин растет, растет,И что ни год, Москвин даетТакой приплод, что весь народЕдинодушно признает,Что в Москвине большая сила,И Москвина усыновилаМосква. Как о любимом сыне,О нем печется и донынеИ будет век ему верна.И вся Советская страна —И старики и пионерыПолны к нему любви и веры…

Кто вздумает критиковать непритязательные вирши, пусть вспомнит веселые качаловские слова: «Главное — юмор и хорошее настроение». А еще лучше представить, с какой озорной, непосредственностью читал автор свою поэму и как чудесно звучал тогда его всепобеждающий голос. Право, стоит простить ему поэтические несуразности!

На именины Станиславскому друзья подарили трость. Василий Иванович посвятил этому событию стихи, которые в авторском исполнении вызвали общий смех. Нетрудно представить, с каким юмором он читал свое сочинение:

Царь Петр лупил своей дубинкойПо крепким спинам и по хрупким спинкамСвоих сподвижников, друзей и нежных жен.Дубинкою Петра сам Пушкин восхищен,Дубинкой Петр свои вершил реформы.Два века пронеслись — и изменились формы,Но неизменною осталась суть.И эта суть указывает путьТебе, Великий Константин(Таков тебе дается нами чин).Суть в том, что ныне КонстантинуПришла пора вручить дубину,Как некогда пришла пораТакая ж для Великого Петра,И придрались мы к именинам,Чтобы поздравить Константина,И ничего нужней и лучше тростиПростой — увы! — не из слоновой кости —Придумать не могли.Внемли же нам, внемли,Внемли невольным рифмам к «трости»:Случайные ль мы в этом мире гости?Живем лишь для того, чтоб наши костиВ свой час истлели на погосте,Иль есть нетленное и вечное у насИ загорается в свой час.О, пусть часы такие будут чаще,Пусть не погаснет свет в дремучей чаще!Свети же нам! Веди нас к свету,Веди, зови, буди, гони! Не по секрету,А вслух скажу, что палка нам нужна,Под палку просится актерская спина.Иисус Христос гнал торгашей из храма.Гони и ты из нас проснувшегося хама,Гони и беспощадно бейВо имя лучших дней!Прими же трость, как символ, как эмблему,Наш Константин, его система!