Каин и Авель
Шрифт:
Покинув кабинет, обескураженные Лопухин и Путиловский отправились в свой родной Департамент.
— Павел Нестерович, не переживайте! Может, в действительности не все так страшно, как вы расписали, — успокаивал Лопухин. — Наше доверенное лицо в эсеровской верхушке уверяет нас, что в ближайшее время никаких действий против царской фамилии и членов правительства не планируется. Гершуни далеко, на акатуйской каторге, равных ему организаторов террора не видно даже близко. Все будет хорошо! Началась война, в стране растет патриотизм. Представьте себе, даже самые заклятые враги существующего порядка стали на сторону нашей армии! У эсеров сейчас не на кого будет опереться.
Путиловский, нервно куривший папиросу, сухо рассмеялся:
— А если мы проиграем войну?
—
— Говорить можно все. Представьте себе невозможное: мы проигрываем русско-японскую войну. Что тогда с революционным движением? Куда оно идет?
Он повторял в точности рассуждения Франка о вреде маленькой победоносной войны, которая внезапно оборачивается поражением. Лопухин пожал плечами:
— Ну... если только отвлеченно... Если проиграем — будет... будет плохо.
— Не плохо, а очень плохо! Уровень народных чаяний сейчас высок как никогда, все ждут чего-то лучшего. Но если они обманутся в своих ожиданиях, начнется поиск виновных. И искать будут не у нас с вами! Искать будут на самой вершине, вплоть до государя. Вы понимаете, что такое русский бунт? С кого все спрашивают на Руси? Кого кличут выйти на крыльцо?
Мимо, точно специально, промчался царский выезд, сопровождаемый шестеркой летучих кирасир на крупных вороных конях. Занавески в карете были задернуты, но по времени и сопровождению Путиловский понял: государь возвращается в Зимний. Что-то не совсем ладно на Дальнем Востоке...
— Успокойтесь и работайте. Подкорректируем вашу деятельность, все будет хорошо. — Лопухин поощрительно похлопал Путиловского по плечу. Тот панибратства не любил, но на сей раз сдержался, — Кстати, направьте своего гениального пожарного поручика на бал в дом баронессы Кноритц. Там в прошлый раз был пожар, так пусть хоть проинструктирует. И заодно присмотрит.
А в это время в приемной министра его секретарь, Константин Ефимович Пакай, несколько месяцев назад замеченный Плеве в Департаменте полиции и переведенный за усердие в Министерство, высунув кончик розового язычка, с усердием копировал данные и выводы Путиловского прямо с плаката на отдельный листок бумаги. Делал он свою работу быстро и качественно, как и все, за что брался. Прошло не более пяти минут — и бумага была сложена в отдельный конверт с заранее записанным, ничего не говорящим постороннему лицу адресом. Конверт передан с посыльным в экспедицию, сложен вместе с сотнями других похожих министерских писем и отослан по адресу.
Схема, которую придумал сам Пакай, была очень простой. Никому и в голову прийти не могло, что секретные сведения могут таким мака-ром пересылаться из Министерства в любую точку империи. Или, как в вышеописанном эпизоде, за границу. Конверты с грифом «Министерство внутренних дел» в «черный кабинет» не поступали, там хватало работы и без этого. Все гениальное просто, но ведь и все простое — действительно гениально!
...Это было лоно. Оттого что щека Савинкова при повороте головы прижалась к плоской пустыне живота, взгляд его исказился до такой степени, что ему представилась действительная пустыня, безжизненная и горячая, по которой бредет он сам, лишенный влаги путник. Он чуть смежил веки, чтобы нереальность воображаемого стала более реальной. Помогло. Он ползет, умирая от жажды... Силы на исходе, и подняться ему, видимо, уже не придется. Вокруг, куда ни бросишь взгляд, плавные барханы, сотканные из песчаного шелка. Ни травинки, ни кустика.
Чуть приподняв голову, путник видит вдалеке привычный сознанию мираж-оазис, которому он не верит, потому что грезил о нем постоянно последние — действительно ли последние? — дни бесконечного путешествия-умирания... Никакой надежды у него не осталось, но инстинкт обманывается и на этот раз. Может, это реальный оазис и он спасется, потому что растительность уж очень густая и животворящая. Никогда еще он не видел таких богатых оазисов, хотя путешествует в подобных краях не первый год. Из последних
сил он ползет по миллиметру вперед, все ближе и ближе. И чудо свершилось: это не мираж, это реальность.Вот уже пальцы коснулись первых жестких кустиков, чуть простирающихся за четко обрисованную линию лона. Белая пустынная кожа — и пышная растительность, под которой не видно ни пяди земли... Очертаниями сей обманчивый мираж напоминает переплетения мельчайших черных лиан-волосков, пробиться сквозь которые, на первый взгляд, невозможно. А ведь он должен найти источник, припасть к нему и напиться за несколько дней страданий, напиться на несколько недель вперед, ибо такого оазиса он уже может и не встретить, а пустыня так велика и безгранична, что никто из вступающих в ее пределы не может знать ни цели, ни окончания своего путешествия...
Он закрыл глаза, не веря обретению сиюминутного счастья. В пустыню пришла ночь, целительная и прохладная. Уже на ощупь, одним лишь средним перстом он стал шарить в диком кустарнике, чуть колючем и непролазном, пробираясь все глубже и глубже, не находя в нем протоптанных дикими зверями дорожек (хотя пахнуло зверем) и радуясь своему неявному первопроходчеству.
Наконец он набрел на то, что искал. Заросли расступились, и перед ним, вернее, перед его единственным пальцем, куда сейчас устремилось все его существо (он превратился в один большой средний палец, мыслящий и чувствующий, а тело существовало при нем просто как источник жизни и способ движения по направлению к искомому), открылась расщелина, куда и были направлены все его поползновения, сухая и горячая по краям. Он продвинулся чуть дальше и ощутил всем своим покровом целительную близость влаги. «Спасен!» — молвило все его существо и перевело дух. В благодарность за реальный мираж он поцеловал спасительный, пахнущий диким зверем кустарник, ощущая во рту колючую сухость его неломких веточек и нежную головку похотника.
В пустыне все молчало и не двигалось. Боясь неожиданного нападения, он медленно, одним только кончиком пальца стал проверять края, боясь раньше времени соскользнуть и упасть внутрь. Вот более глубокие слои переходят во влажную пещеру, узкую и непроходимую. В благодарность он второй раз припал к пустыне. Тишина. Можно двигаться глубже. И он пополз, весь превратившись в палец-змею.
Достигнув какой-то чувственной точки, он почувствовал первые тревожные толчки, предвестники телотрясения. Пустыня постепенно стала преображаться, на ней возникли складки, новые рельефы, и чьи-то нежные руки изгнали его из рая-оазиса и опрокинули на барханы прохладных простыней.
— Не торопитесь, — шепнул из ночи женский голос, и тонкие пальцы прикрыли готовящиеся открыться веки.
Он покорно застыл, распластавшись иной пустыней перед новым путником, тоже потерявшимся и идущим той же дорогой к неведомому, но спасительному оазису.
Точно прочитав все его мысли и ощущения, она тронулась в дальний путь, повторяя все его мельчайшие повороты, поцелуи и прикосновения.
От легких укусов сосков он чуть вздрогнул, но остался лежать недвижимым, повторяя и ее реакции на неведомое. Она припала к его животу, плоскому рельефу атлета, острым язычком проникла в первородную впадину отсохшей пуповины и двинулась вниз, к разделяющимся бедрам, ожидая там увидеть оазис, но уже свой.
Теперь он переселился из пальца в ее тело, в ее глаза и губы и стал предвидеть все ее ощущения, особенно когда почувствовал, что в его оазисе, пусть кустарник и победнее, но растет гордость пустыни, великолепная в своем одиночестве финиковая пальма, готовая накормить страждущих сладкими плодами, произрастающими глубоко под землей. Пальма росла и крепла ежесекундно, животворящим столпом возвышаясь над окружающей пустыней, главою непокорной, казалось бы, привлекая ее внимание... Но нет, путешественница была не менее опытна, нежели он сам. Она бродила кругами вокруг пальмы, делая вид или просто не видя той цели, к которой стремилась. Такое кружение не могло пройти незамеченным, и он попытался привлечь ее внимание, сдвинув все тело в сторону ее тела. Но тщетно. Сейчас все решала она сама и его движения в расчет не принимались.