Каирская трилогия

Взгляд Амины небрежно скользнул на старинную кровать с поблёкшими опорами, на сильно изношенный ковёр с полинявшим ворсом и вылезшими по краям нитями, с узором из роз, который частично сохранил красный и зелёный цвета, но сердце её от разлуки с любимыми не готово было предаться воспоминаниям. Она не стала избегать приглашения матери, волнуемая былой памятью об этой комнате, ведь она была рада тому, и потому, вздохнув, она сказала:

— Я лишь за детей волнуюсь, мама…

— Аллах позаботится о них, а твоя разлука с ними не будет долгой, с позволения Милостивого и Милосердного…

Амина сняла свою накидку, а Садика, которая стояла на пороге комнаты всё это время, ушла, расстроившись, и Амина снова присела рядом с матерью, и они тут же занялись пересудами и обсуждением всего с самого начала, словно само присутствие дочери подле матери побуждало их к размышлению над странными законами наследственности и суровыми требованиями времени. Обе были похожи друг на друга, как будто то был один и тот же человек, лицо которого отражалось в зеркале будущего, или, наоборот, в зеркале прошлого, и между оригиналом и его отражением было что-то, свидетельствовавшее о грозном противоборстве между законами наследственности, что делали их такими похожими, с одной стороны, и законами времени, что неизбежно меняли их, с другой. Это противоборство обычно проявлялось в ряде неудач, что неотрывно были связаны с наследственностью, и даже конечные цели их были одинаковыми — смириться с суровыми требованиями времени. Тело старухи-матери истончилось, а лицо поблёкло; глаза же отражали лишь внутренние изменения, и не поддавались страстям. У неё не осталось даже жизнерадостности, разве что так называемая красота старости, то есть спокойное благообразие, да приобретённая печальная величавость, и голова, украшенная сединой. При том, что в роду её был долгожитель, известный своим упорным сопротивлением годам, ей было уже семьдесят пять, и она давно не могла вставать по утрам как раньше, полвека назад, и пойти в баню сама, без помощи служанки, где делала омовение, а затем возвращалась в комнату и читала молитву. Остаток дня она проводила, перебирая чётки, и молчаливо размышляя неизвестно о чём, пока служанка занималась домашними делами или развлекала её разговором, освободившись от дел и усаживаясь рядом, чтобы составить ей компанию. Те качества, которые обычно свойственны заряду бодрости, необходимой для выполнения кучи дел, и страсть жизни никогда её не покидали; и подобно этому, она требовала строгого отчёта и от служанки как в больших, так и в малых расходах, а также в уборке дома и наведении порядка. Она просила Садику не спешить, если в делах не было спешки, и наоборот, делала указания поторопиться, если в том была необходимость. Нередко госпожа даже заставляла свою служанку клясться на Коране, чтобы удостовериться в том, что она на самом деле помыла ванну и посуду и почистила окна — её педантичность больше смахивала на одержимость. Возможно, её настойчивые требования являлись продолжением привычки, что укоренилась ещё в ранней юности, но возможно также, что её дополняла старость, и характер, склонный к крайностям, сочетался с домоседством в почти полном одиночестве после кончины супруга. Сюда же можно было добавить её упорное пребывание дома даже после того, как она утратила зрение, и безмолвный отказ на неоднократные предложения зятя переехать к ним и жить под присмотром дочери и внуков, что заставило его считать старуху выжившей из ума, а под конец и вовсе отказаться от приглашений. На самом же деле ей была неприятна сама мысль о переезде из этого дома, к которому она была сильно привязана, да и о том, что на новом месте, может быть, ей придётся искать защиты от невольного пренебрежения, а её пребывание там потребует наложить новый груз забот на плечи дочери. Ей претило жить в доме, хозяин которого слыл злым и вспыльчивым, чтобы не попадаться ему невольно на глаза — мать боялась неприятных последствий этого, которые могли отразиться на счастье дочери. И наконец, в ней говорили стыдливость и гордость, что таились в глубине её души, приохотившие её к собственному дому, которым она владела, полагаясь после Аллаха на своё содержание, оставленное ей покойным супругом. Но другие причины, по которым она настойчиво оставалась в этом доме, не оправдывались обострённой чувствительностью или здравым смыслом, вроде страха — если она оставит дом, то будет вынуждена выбирать одно из двух: либо разрешит чужим людям поселиться в нём — а он был самым дорогим, что у неё было после дочери и внуков, — либо расстанется с ним, и им овладеют злые духи, которые будут резвиться в этом доме, где всю свою жизнь прожил её супруг-учитель Корана, а её переезд в дом зятя лишь породит для неё запутанные проблемы, разрешить которые было не так-то просто, как казалось. Она продолжала спрашивать себя тогда, примет ли она это гостеприимное предложение совершенно безвозмездно — а этому она совсем не была рада, или поселится в его доме, уступив в обмен на это своё содержание — это и тревожило её природное чутьё — ведь с возрастом оно превратилось в существенную часть её «одержимости»?!

Иногда, когда он очень уж настаивал на её переезде в его дом, ей казалось, что он намерен завладеть её содержанием и домом, который опустеет после её переезда, и тогда она чуть ли не со слепым упрямством отказывалась от его предложений. Когда же зять уступил её воле, она почти что с облегчением сказала:

— Не взыщи с меня за мою настойчивость, сынок, да возвеличит Господь наш тебя за твоё сострадание ко мне, но разве не видишь, что не могу я оставить свой дом?… Тебе намного лучше будет согласиться с такой старухой, как я, но заклинаю тебя Аллахом, позволь Амине и детям иногда навещать меня, после того как я не смогу выходить из дома, имея на то оправдание.

Вот так она и осталась в своём доме, как и хотела, и наслаждалась тем, что в нём она полноправная госпожа и вольна делать всё, что угодно, сохраняя даже любые прошлые привычки. Некоторые из её привычек были слишком уж эксцентричными — они касались дома и имущества — и находились в явном противоречии с мудростью, что приходит в старости, и терпимостью, а следовательно, казались одним из симптомов дряхлости и вырождения. Ещё одной привычкой — достойным украшением юности, — которую она сохранила, и которая добавляла величия её годам, была набожность. Эта привычка оставалась главной целью всей её жизни, источником надежд и счастья, которую она усвоила в раннем детстве от своего отца- шейха, а уже позже прониклась ею всей душой, будучи замужем, и тоже за шейхом, что был не менее её отца богобоязненным и набожным. Она оставалась искренней верующей, но не отделяла истинную религию от суеверий, пока соседки не стали считать её саму образованной благочестивой дамой. Одна лишь служанка Садика знала все её хорошие и плохие стороны, и сразу после ссоры, которая возникла между ними, она сказала:

— Госпожа, а разве для вас на первом месте такие пустяки, как ссоры и препирательства, вместо поклонения Богу?!

Та, разгорячившись, выдала ей в ответ:

— Подлая, и ты ещё будешь учить меня набожности и любви к религии? Нет, ты это делаешь специально, чтобы можно было позабавиться да обчистить меня. Аллах велел соблюдать чистоту и честность, но ты считаешь, что раз следишь за мной и требуешь отчёта, это и есть поклонение Богу?!

Из-за того, что религия занимала в её жизни такое важное место, её отец, а потом и супруг высоко ценили её, намного выше, чем того требовали семейные узы, и хотя она по-доброму завидовала им за то, что им выпала честь знать наизусть всю Божественную Книгу и хадисы Пророка, она вспоминала о том положении, которое занимала, лишь когда стала подбадривать и утешать Амину:

— Единственное, чего добивался твой муж, когда выгнал тебя из дома, так это то, что он открыто излил свой гнев на тебя за твоё неповиновение, но не перешёл пределы наказания. Да уж, зло не постигнет того, у кого был такой отец, и такой дед, как у тебя…

При упоминании об отце и деде сердце Амины наполнилось радостью, как у того, кто заблудился на дороге во мраке, и тут до него внезапно донёсся голос стражника, что воскликнул: «Стой! Кто идёт?» Амина поверила словам матери, страстно желая не только вновь обрести уверенность в себе, но и, прежде всего, уверовать в благословение обоих покойных шейхов. В её восприятии был лишь образ матери, её вера и величие нрава той. В этот миг на неё нахлынули воспоминания об отце, наполнившие её любовью и верой, вытащенные из вороха проблем благодаря благословенной памяти о нём. Старуха-мать принялась снова утешать её с сердобольной улыбкой на сухих губах:

— Да хранит тебя Аллах Своим милосердием. Вспомни о тех временах, когда здесь царила чума, да отвратит её Аллах, а также и то, как Господь наш спас тебя от беды, а твоих сестёр забрал. Тебя же зло так и не коснулось!

Радостная улыбка осветила её угрюмое лицо, и она устремила взгляд в тёмное далёкое прошлое, почти стёртое памятью, и в смеси воспоминаний, словно эхо того грозного времени, ясным светом ожил образ: она совсем ещё ребёнок выскакивает на улицу, а за закрытыми дверями дома на ложах болезни и смерти лежат её сёстры, или вот она смотрит из окна на непрекращающийся поток гробов, на людей, что удирают с её пути, или к ужасу и отчаянию своему слышит слова небольшой группы, которая обратилась к одному шейху — а им случайно оказался её отец — и жалобно заревела и стала взывать к Всевышнему. Несмотря на ухудшение положения и смерть всех сестёр, она выскользнула из когтей чумы целая и невредимая: её чистую кожу омрачали лишь лимонный сок и лук, которые её заставляли принимать раз или два в день.

Мать с нежностью и состраданием продолжала разглагольствовать, будто воспоминания обратили её в прошлое и вернули ей преданную забвению и дорогую сердцу молодость без всякой примеси боли:

— Твоя счастливая доля уберегла тебя от чумы, но оставила одну в семье. Всё, что у тебя было в этом мире тогда — это надежда, утешение и счастье. Ты выросла прямо у нас под сердцем.

Услышав слова матери, Амина больше не видела эту комнату глазами — зато её видело только сердце, словно юность воскресла в этих стенах, в этом ковре, в этой постели, в матери, и в ней самой. Отец вновь вернулся к жизни и занял своё прежнее место; Амина же снова прислушивалась к ласковому воркованию матери, задумавшись об историях о пророках и чудесах, и вспоминая необыкновенные рассказы о ранних сподвижниках Пророка и о неверных, вплоть до Ораби-Паши [38] и англичан. Словно перед её глазами предстала вся прошлая жизнь со всеми её волшебными мечтами, надеждами и ожиданием счастья. Старуха-мать тоном подведения логического итога сказала:

38

Ораби-Паша Ахмад (1842(18420401) -1911) — государственный и военный деятель Египта. Сын крестьянина из Нижнего Египта. Получил образование в военной школе в Каире, затем дослужился до чина полковника. В 1879 году участвовал в выступлении египетских офицеров против иностранного контроля над Египтом и засилья турок в египетской армии. В 1881 году возглавил выступление Каирского гарнизона, проходившее под лозунгом «Египет для египтян», приведшее к отставке правительства хедива и созданию национального правительства, в котором Ораби-паша получил пост военного министра. После бегства хедива Тауфика в 1882 году фактически власть перешла в руки Ораби-паши. Летом 1882 года командовал египетской армией в англо-египетской войне, 13 сентября его войска были разбиты при Тель аль-Кабир, и 15 сентября он был взят в плен англичанами. Приговорён к смертной казни, которая была заменена пожизненной ссылкой на остров Цейлон. В 1901 году был помилован и вернулся в Египет.

— Разве Аллах не сберёг и не сохранил тебя?!..

При том, что слова матери прозвучали как утешение, они напомнили Амине о её нынешнем положении, и заставили очнуться от этого сладкого сна о прошлом и вернуться в уныние настоящего, подобно тому, кого одно единственное слово соболезнования, сказанное с хорошим намерением, заставляет страдающего вновь испытать муки. Она оставалась подле матери с чувством какой-то острой пустоты, которое испытывала лишь во время болезни. Это чувство было ей очень неприятно и тягостно. Долгий разговор с матерью занимал её внимание лишь наполовину, тогда как другая половина её была охвачена тревогой. Когда в полдень Садика принесла им поднос с обедом, старуха обратилась к ней, чтобы успокоить дочь:

— Ну вот, теперь пришла надзирательница, которая уличит тебя в кражах.

Но Амину на тот момент не волновало, крадёт ли эта женщина или, наоборот, хранит верность своей хозяйке. Садика ничего не сказала в ответ в знак почтения к гостье, с одной стороны, а с другой, потому что она уже привыкла и к резкости, и к нежности госпожи, и оставила их вдвоём.

Когда настал полдень, тоска Амины по дому лишь усилилась, ибо как раз в такое время её супруг возвращался домой обедать и вздремнуть, а после того, как он выходил из своей лавки, один за другим возвращались и сыновья. В её воображении, которое она черпала в страданиях и нежности, она отчётливо видела и свой дом, и его обитателей, словно они были рядом. Видела она и супруга: как он сам, без её помощи, снимает с себя кафтан и джуббу, и боялась, как бы он ни привык обходиться без неё с тех пор, как она вынужденно отдыхала. Она попыталась прочесть мысли, что кружились в его голове; заметил ли он ту пустоту, что осталась после неё в доме, и что он ощутил, когда не обнаружил в доме и следа от неё, не помянул ли её по той или иной причине?… А вот и сыновья возвращаются, вот они мчатся в столовую, соскучившись по кофейным посиделкам, и видят, что место её пустует, спрашивают о ней, а сёстры отвечают им угрюмым взглядом, да слёзы льют. Интересно, как воспримет эту новость Фахми, и поймёт ли Камаль, — тут сердце в груди её отчаянно забилось — что её нет рядом? И долго ли они совещались?…Чего они ждут?…

А может, они уже на пути к ней?… или им приказали не сметь и думать о том, чтобы навестить её?… Они должны уже быть в Харафише… Скоро увидим…

— Ты со мной разговариваешь, Амина?..

Своим вопросом старуха-мать оборвала её фантазии, и она с удивлением, к которому примешивался стыд, уставилась на неё, если вообще вникла в её слова. Она вышла из своих потаённых размышлений, которые, сама того не зная, начала высказывать вслух, а мать своими ушами уловила её заострённое чувство, и потому Амина сочла необходимым откликнуться: