Как красный муравей стал черным

«А забавная может получиться пьеска! – представил себе великий драматург и не удержался от похвалы. – Ну, Вилли, ну ты и сукин сын!» И он попытался вспомнить, где может храниться тетрадка с легендой о датском принце Амлете.

«А что, если доктор Пифагорский пойдет мне навстречу и отправит в Стратфорд 1570-х годов? Заброшу все рукописи и поиграю с мальчишками в рыцарский турнир! И вспомню, куда тетрадку спрятал…»

Ему было тогда лет восемь, и он написал свою первую сказку о мальчике с золотистыми волосами, который жил на одинокой планете и дружил с необычной розой, а потом к нему прилетел инопланетянин. Когда отец прочитал содержимое его тетради, то ужасно рассердился:

– Спрячь подальше, а лучше сожги! Ты что, не понимаешь, что за историю с инопланетянином тебя могут сжечь на костре, а у нас конфисковать все имущество?!

И маленький Шекспир послушно стал сочинять истории о королях и античных императорах, о любви, коварстве и жадности, и глупости, но никогда – о космических пришельцах.

Однажды, во время одного из его посещений будущих эпох, – кажется, тогда он попал в XXII век, по крайней мере, доктор Пифагорский уже ходил с искусственными мозгами, – один режиссер со переливающимися сосульками на голове и ушами, снабженными сенсорными локаторами, спросил его:

– Шек, накарябал бы ты пьеску об инопланетном захватчике? Слыхал про тарелки с чудовищами?

– А что, коллега, у вас за драмы про круглую землю и таинственные черные дыры перестали сажать на кол и сжигать на костре? Только в сумасшедший дом отправляют? И все?!

Он так и остался наивным старомодным сочинителем, что в восемь лет, что в сорок восемь…

Посмертный крест

В тот день мой отпрыск не встал к завтраку.

– Так он ввалился среди ночи «под газом» и вот с таким бланшем под глазом, – поморщилась жена, указывая на чайное блюдце. – Теперь будет до обеда отсыпаться.

– Да ладно тебе. Когда еще «бланшироваться», как не в его возрасте, – успокоил я ее и вышел на грядки покурить. Нет ничего безмятежней дачного утра, когда молодая зелень еще покрыта капельками росы, а птицы мелодично разглагольствуют на гнездах.

Но жена ошиблась. Не было и десяти часов, когда мой семнадцатилетний сынок Гриша прошлепал в сторону деревянного туалета, закуривая на ходу.

– Слушай, давай с металлоискателем погуляем, – предложил я, когда он покинул «место утренних размышлений». – В монастырь съездим. Помнишь, я оттуда шикарную копейку Александра второго привез…

Гриша зевнул, стараясь не поворачиваться поврежденной частью физиономии. Впрочем, и я старался фокусироваться на лососевом пеоне слева от него.

– Ладно, – сказал он после некоторой внутренней борьбы, – только за пивом заедем?

– Заедем, – обрадовался я тому, что удалось избежать «продолжения банкета». Отоспавшись, Григорий запросто мог отправиться на новую разборку с местными активистами.

Но до монастыря мы не доехали. На взгорке за очередной деревней высился проржавевший церковный купол. И мы деревенской улочкой повернули к развалинам.

– Хочешь попробовать? – спросил я, включая «Кондор». Сын кивнул и стал водить поисковой катушкой металлоискателя между могил. Судя по непрерывному писку, который издавал блок управления, все дорожки были покрыты железной трухой.

– Одни железяки, ни одного приличного звука, – расстроенно сказал он. Однажды я положил на траву золотую монетку и дал ему послушать, как звучит в металлоискателе благородная таблица Менделеева. Это был густой, как у колокола, тон, а не противное повизгивание, характерное для черного металла.

– Пойду-ка внутри попробую. Только пивка хлебну.

И он исчез в полутьме притвора. «Хорошо бы продержать его здесь еще часик-другой, а там обед, потом сиеста», – раздумывал я, расположившись в тени вековой липы.

– Смотри! – Гриша появился с сияющим лицом и показал находку – десятикопеечный царский билон 1913 года. Одну стороны монетки выжелтило, зато «орел» блестел, как будто бы его вчера отчеканили.

– Ну ты даешь?! – воскликнул я и, взойдя на паперть, заглянул вниз. Пол в церкви отсутствовал, земляная площадка подвала была метра на полтора ниже входа, но насыпь из земли и кирпичного мусора позволяла без труда спуститься к фундаментам колонн.

Именно на этой насыпи при входе Гриша и нашел старую монету.

– А в самой церкви пробовал?

– Пробовал. Пусто, если не считать этих жестянок, – и он достал из кармана пару кусочков примитивного медного оклада.

– Все равно здорово! – похвалил я, и счастливый «ребенок» за час выудил из той же мусорной кучи еще пару монет начала двадцатого века.

– Лопатой бы там пошуровать, – сказал Гриша, разглядывая в автомобиле найденные сокровища. А я раздумывал: «Если бы куча образовалась в советское время, то мы бы нашли в лучшем случае довоенную медь. Но тогда откуда царские монеты, и почему все они находились на входе? Судя по всему, это куча столетнего происхождения. Возможно, в церкви был деревянный пол, а в боковом отводе притвора стояла лавчонка, где продавали свечи и другие церковные аксессуары. В давке и толчее народ мог выронить монетку, и та навсегда проваливалась в щель между досками…»

Я представил себе шумную деревенскую свадьбу, особенно ту сцену, в которой жениха и невесту осыпают мелкими деньгами. Потом я увидел бородатого купчину, который роняет тяжелый кошель на пол, а молодой дуралей, не замечая, пинает его, и монеты раскатываются по всей трапезной. Персонажи менялись в моем мозгу и попадали в разные причудливые ситуации, а иногда и конфузы, и даже неприличные происшествия, но общим было то, что публика постоянно теряла деньги. И монеты скатывались в подпол, чтобы сохраниться там до лучших времен…

– Знаешь, что, – задумчиво сказал я жене, когда день близился к закату, – прокачусь-ка я еще раз в сележскую церквушку. Только прихвачу с собой лопату и…

Я мысленно представил себе размеры грузового салона «Нивы».

– И шесть мешков из-под сахара и комбикорма. Те, что погрязней.

Подогнав автомобиль к разрушенным воротам церковной ограды, я спустился внутрь здания. Темнота уже пряталась по углам, но моей работе это не мешало. Я набирал землю из кучи при входе в мешок и, завязав, отставлял его в сторону – к массивной колонне, отделявшей притвор от самой храмовой залы. Только наполнив все мешки, я стал загружать «Ниву».

Наступила тишина, птицы или улетели, или замолкли до утра. Могильные участки, недавно освещенные солнцем, погружались в темноту, лишь белели старинные кресты. От молчаливых лип медленно тянулись черные тени, которые, казалось, двигались незаметно ко мне и замирали, если на них посмотреть. Несмотря на усталость, я старался побыстрее вытащить и отнести тяжелый груз к автомобилю.

Плюхнув очередной мешок в салон, я подумал, что наверняка занимаюсь ерундой. Возможно, сын уже раскопал все, что здесь было, и в результате моей идиотской фантазии я сейчас отвезу на дачу триста килограммов столетнего праха со стеклом и камнями.