Как много в этом звуке…

Люси в общем веселье участия не принимала. Поджав колени, она сидела у Вальки за спиной.

Когда Валька проиграл, она, так и не сказав ни слова, поднялась и пошла разворачивать свой мешок.

Валька посмотрел ей вслед и бросил карты.

— Продул, — сказал он.

— Да, тут уж ничего не поделаешь, — подтвердил Жмакин. — Зря ты короля сбросил. Это тебя и погубило.

— Продул, — уже в который раз сказал Валька, перебирая в руках последнюю взятку.

— А правда, что карточный долг — долг чести? — поинтересовался Шурка и выпятил вперед свою знаменитую нижнюю губу.

— Чистая правда, — ответил Валька и похлопал Шурку по спине. Не хотелось бы мне, чтобы он меня вот так похлопал, с такой вот улыбкой.

— Да, я тоже слышал, что если в карты проиграл, то дело чести — выполнить свой долг, — зачастил парень из Долинска, все забываю, как его зовут.

Валька с удивлением посмотрел на него, но ничего не сказал. Куражиться над дураком — святое дело.

От фар на воде образовался светлый круг, и вода уже не казалась такой черной и густой. Валька стоял на берегу в полном своем наряде и переминался с ноги на ногу. Жмакин — старик хитрый, он и в карты сел играть, разувшись, чтобы в случае проигрыша в воду лезть босиком.

— Ну что ж, — сказал Валька, — надо лезть. — Он как-то беспомощно оглянулся, словно ожидая, что его начнут отговаривать, и неуверенно стал на четвереньки.

— Ха-ха! — радостно залился долинский. — Гляньте, получается! Вроде никогда и не ходил на двоих!

— Во-во! — одобрительно сказал Шурка. — Там, глядишь, и еще одна диссертация будет… Докторская! Скажите, доктор, не кажется ли вам, что человечество напрасно поднялось на задние лапы?

Валька не отвечал. Потом, когда немного стихло, он спросил:

— А задом можно?

— Можно, Валька, — сказал я. — Давай задом… Тебе виднее! Но хороша отдушина, а?

Валька повернулся к нам лицом и медленно двинулся к воде. Постепенно погрузились его ботинки, а когда вода поднялась до колен, в иле скрылись и ладони. От взбудораженной донной грязи понесло несусветной вонью. Тогда Валька набрал в легкие воздуха, быстро засеменил вглубь и через несколько секунд скрылся. Зафиксировав погружение, он поднялся. Вода лилась с куртки, на ушах повисли гнилые оборванные водоросли, а руки казались окровавленными — с них стекала черная жидкая грязь. Валька медленно вышел из воды и начал раздеваться. Потом ходил к песчаному берегу умываться и мыть ботинки, я помог ему выкрутить джинсы. Надев жмакинский свитер, Валька сел к костру.

И в этот момент из лесу вышла зареванная Люси и закатила истерику. Ругалась она отчаянно, обозвала нас всех подонками, врезала перепуганному Шурке пару раз по физиономии и уже хотела лезть в воду, чтоб нам, значит, веселее было, чтобы распотешить нас, но мы ее остановили. Потом она успокоилась, и все было нормально. Не стоило шум поднимать. Если тебе наши забавы не нравятся, можешь поискать другие. А если тебе Вальку жалко и попранное его достоинство, то пожалей его как-нибудь иначе. Никто тебе и слова не скажет поперек. Здесь — лес. Дичь, стрельба, много свободы и свежего воздуха. Всем хватит.

К чести Вальки надо сказать, что все это время он молча сидел у костра и смотрел в огонь. Будто ничего не видел и не слышал.

А утром все было нормально. Встали мы еще на зорьке, позавтракали и разбрелись по камышам. Но тут выяснилось, что стрелять нечего. Не было дичи в этих местах. То ли разлетелась она куда глаза глядят, напуганная охотниками, то ли ее и не было здесь никогда. Просидев до обеда, я так и не увидел ни одной утки. Да и какая может быть утка, если стоило поудобнее устроиться, как рядом слышался бас какого-нибудь детины:

— А ну, мотай отсюда подальше! Не видишь — занято!

Отойдешь в сторону, снова вопль — кому-то на уши наступил. Пройдешь вперед — тебе уже стволом в спину тычут. Иногда появлялся чирок. Загнанный, обезумевший, носился он над камышами, и на всем его пути гремела канонада. Из мощных стволов в чирка неслась мелкая дробь, картечь и даже кабаньи пули. За полетом несчастной птицы, у которой от страха и усталости остались одни перья да кости, можно было следить по грохоту. Оглушающая волна залпов прокатывалась над камышами и стихала за лесом.

Потом наступила тишина. То ли чирка наконец сбивали, то ли он, обессилевший, падал и подыхал в родной стихии. По моим подсчетам получалось, что на каждую единицу живности уходило около трех килограммов дроби, картечи, пуль, шарикоподшипников, рубленого свинца…

Когда я пришел на привал, все уже были в сборе и брезент прогибался от яств — сала, чеснока, колбасы, ломтей хлеба. Конечно, бутылочка тоже стояла. Было даже сухое вино. Для непьющих.

А потом случилось еще одно событие. Раздобревший Алик в седле своего мотоцикла обнаружил мышь. Она еще дома влезла в железный карман седла, где все пахло колбасой, и прибыла сюда. Кошмар! Как только ее не раструсило…

Что тут началось!

Общими усилиями мышь извлекли из-под седла, дали каждому посмотреть на нее, подержать на весу за тонкий хвостик, пощелкать пальцем по мягкому вздрагивающему животу.

Алик стоял счастливый и улыбающийся.

— А я уж думал, что без дичи домой поедем, — сказал он, ошалев от счастья.

— Ишь, злодейка, — проворковал Шурка. — Ишь, болезнетворное создание!

— Мышь, она чуму переносит, — серьезно сказал Валера.

— А сколько она добра народного съедает! А сколько добра съест все ее потомство! Ужас! — подхватил долинский.

— Наказать ее, скотину, — сказал я.

Мышь, зажмурившись и поджав хищные свои лапы размером со спичечную головку, молча слушала, что о ней думает человечество. А человечество решало, какой казнью ее жизни лишить.

— Ежели злодейку утопить, то никакой радости нам это не доставит. Потому — последних мук ее мы не увидим. Расстрелять ее, сволочь, надо. Это мое твердое убеждение, — сказал Валера и с вызовом посмотрел на всех.

— Расстрелять без суда и следствия — негуманно. — Алик, как законный владелец мыши, решил поступить с ней законно. — Выпить ей надо дать. Чтоб хоть перед смертью вкусила радость жизни.

Валька в обсуждении не участвовал. После вчерашнего срама он все больше сидел у костра и подбрасывал сучья. А Люси ему эти сучья подносила. Сейчас она стояла в сторонке и молча разглядывала нас. Без выражения. Просто смотрела, и все.

— Презираешь? — спросил я. — Выводы нехорошие делаешь?

— Желаю приятной охоты. — Люси повернулась и пошла к завалу хвороста. Ее конский хвост вызывающе плескался на блестящей коже куртки. Теперь я, кажется, понимаю собак, которые не могут видеть перед собой мелькающих пяток.