Как много в этом звуке…

— Гена… — тихо проговорила она. — Гена… Что с тобой? Куда ты? Зачем? Ты решил покончить с собой? Из-за нее… Из-за этой тигрицы?

— Да какая, к черту, тигрица! — в сердцах сказал Геннадий Георгиевич. — Портфель выронил… Как бы не взял кто…

— Господи! — всплеснула руками Соня. — Да принесу я тебе этот несчастный портфель! — И она метнулась по коридору к выходу.

Геннадию Георгиевичу ничего не оставалось, как вернуться в комнату. Но из окна он внимательно следил за Соней. Вот она подняла с клумбы его портфель и быстро вошла в подъезд. Ничего необычного в ее поведении Геннадий Георгиевич не заметил. На лестнице раздались шаги. Соня вошла, закрыла за собой дверь. Щелкнул замок. В последний момент Геннадий Георгиевич с болезненным интересом успел бросить взгляд на площадку. Пыльный солнечный луч, лужа у двери, появилась, правда, розовая нога от куклы…

До начала работы оставалось двадцать минут. Он опаздывал. Вот если бы удалось спрыгнуть с подоконника, он уже стоял бы в гастрономе напротив, пил бы кофе и поджидал, когда в конце квартала покажется девушка в голубом платье. Он бы двинулся ей навстречу, прошел мимо нее, втянув живот, и направился к своей конторе. Контора эта называлась… Впрочем, название было настолько длинное и запутанное, что проще сказать, чем занимались в этой конторе. Так будет проще и короче. Контора следила за качеством продукции, которую выпускали местные предприятия. Но поскольку в городе, кроме детских купальных костюмов, гвоздей, кабачковой игры и баллистических ракет, ничего не выпускали, работы у Геннадия Георгиевича было немного. И опять же у него всегда находился повод уйти с работы, якобы на проверку качества — все ли со стабилизатором в порядке, не кривые ли гвозди идут на конвейере, соблюдаются ли расцветка и размер детских трусиков, достаточно ли мелко искрошены кабачки для икры…

— Вот, — сказала Соня, протягивая портфель. — Возьми.

— Спасибо, дорогая.

— Только не делай так больше, — попросила она.

— Хорошо, дорогая, — смиренно ответил Геннадий Георгиевич. Лоб его покрывала испарина, руки дрожали, и он никак не мог заставить себя шагнуть к двери — все ждал, когда Соня уйдет на кухню, а она, чувствуя себя в чем-то виноватой, хотела проводить его до двери, с любовью поцеловать на прощание, улыбнуться со всей доступной ей теплотой.

Лицо Геннадия Георгиевича было серым от волнения, страха, от того чувства неизвестности, которое охватило его. Он шагнул к двери, как шагает к люку парашютист перед первым прыжком. Одной рукой взялся за ручку, второй прижал портфель к груди, словно защищаясь от непонятной опасности. Еще раз бросив на жену прощальный взгляд, он и в самом деле прощался с нею навсегда, нажал на ручку, замок щелкнул, дверь начала медленно открываться. На площадке он не заметил ничего необычного. Нога от куклы, лужа у двери, солнечный квадрат на полу. Сквозь раскрытую дверь была видна Соня, она улыбалась и махала рукой. Он набрал в грудь воздуха, зажмурился и захлопнул дверь. Раздался знакомый щелчок замка. А едва открыв глаза, Геннадий Георгиевич увидел, что противник сидит в противоположном углу, откинувшись на канаты.

— Сейчас ты его доконаешь, — сказал тренер, обмахивая Геннадия Георгиевича полотенцем. — Он уже готов.

— Знаю, — хрипло ответил Геннадий Георгиевич.

— Тебе нужно беречь силы, понял? У него нет печенки, селезенки, ничего нет, у него внутри одни легкие, понял? Тебя спасет только нокаут.

— Знаю.

— Он до тебя так ни разу и не дотянулся. По очкам ты его уже задавил.

— Знаю, — повторил Геннадий Георгиевич и с тоской подумал о том, что опять придется звонить на работу и отпрашиваться на консервный завод. И так уже не верят, а если…

Резко ударил гонг. Геннадий Георгиевич легко вскочил со своего стульчика. Руки он поднял к лицу, корпус наклонил вперед, стал чуть боком. От него не ускользнуло то, с каким усилием поднялся этот дылда. Встретившись с ним взглядом, Геннадий Георгиевич понял, что тот боится. Интересно, сколько мне сейчас лет, подумал он почти безразлично. Лет двадцать, наверно, не больше. А этому дылде лет на семь-восемь больше, это уж точно. Какой-то он весь измордованный, я, кажется, ничего поработал… Но и у меня, наверно, тот еще видик… Интересно, он тоже из какой-то двери выскочил или настоящий боксер? Ну да ладно…

И Геннадий Георгиевич пошел на сближение. Дылда увернулся раз, другой, третий. Его отчаявшиеся глаза словно молили о пощаде, тяжелые перчатки оттягивали руки вниз, и он с трудом держал их на уровне груди. Геннадий Георгиевич метнул вперед левую, дылда уклонился, и в ту же долю секунды правая рука Геннадия Георгиевича словно бы сама по себе рванулась вперед и достала потный, горячий, свежевыбритый подбородок дылды. Тот повернулся, крутанулся в воздухе и упал. Геннадий Георгиевич поплелся в свой угол. Руки его висели вдоль тела, начинала болеть ссадина под глазом. Смахнув тяжелой перчаткой пот с глаз, он нашел взглядом на табло часы — рабочий день заканчивался.

Он пришел позже обычного, но, даже поднявшись на свой этаж, не торопился звонить. Поддал розовую ногу от куклы, сбросил ее на первый этаж. Постоял, прислонившись к двери, и наконец нажал кнопку звонка.

— Что с тобой, папаня? — вскричал Вовка.

— Ничего… Все нормально. — Геннадий Георгиевич заплетающейся походкой двинулся к ванной. На ходу он выронил портфель, снял и тоже уронил на пол пиджак. — Мне удалось свалить его в самом конце… Раньше ничего не получалось…

— Что не получалось?

— Понимаешь, Вовка, у этого человека внутри одни легкие и больше ничего. Он дышит, как паровоз…

Геннадий Георгиевич остановился перед зеркалом, не решаясь поднять глаза; когда он все-таки взглянул на себя, то увидел смертельно уставшего человека, которого узнал только по галстуку. Это был он, Геннадий Георгиевич, инженер по качеству. Под глазом у него красовался свежий пластырь, бровь залита йодом, нос распух…

— Так, — протянул Геннадий Георгиевич, открывая краны в ванной. — Так… Похоже на то, что я еще неплохо отделался…

Немного придя в себя, надев халат с поясом, он вошел в комнату и сразу увидел, что окно, через которое сегодня утром надеялся выбраться наружу, забрано толстыми железными прутьями, а его жена Соня стоит тут же с кисточкой в руках и красит прутья белой масляной краской.

— Как это понимать? — спросил Геннадий Георгиевич, хотя сразу все понял.

— Видишь ли, Гена… Мне показалось, что так будет лучше… Я боюсь за тебя, Гена!

— Я тоже, — ответил Геннадий Георгиевич. Потом, помолчав, спросил: — Скажи, Соня… Ты мечтала когда-нибудь о чем-то таком… недоступном… несбыточном?

— Вот еще! — Соня даже обиделась и фыркнула, как кошка, наткнувшаяся на что-то неприятное.

— Ну, может быть, ты хотела выйти замуж за красивого белокурого молодого человека, который бы писал тебе стихи, носил на руках, шептал на ушко нежные слова… А?

— Таких не бывает, — вздохнула Соня, опускаясь на диван перед телевизором.

— Значит, мечтала. — По молчанию Сони Геннадий Георгиевич догадался, что она согласилась с его выводом. — А вот ты думала побывать где-нибудь… на Канарских островах, например, или на горе Фудзияма?

— На Черное море я бы не прочь съездить, — рассудительно сказала Соня. — Куда-нибудь в район Пицунды… Там, говорят, на местном базаре продают потрясающую аджику.

— Аджика — это хорошо, — тихо проговорил Геннадий Георгиевич. — А я вот сейчас вспомнил… Где-то в пятом классе мне взбрела в голову блажь стать боксером, и не просто боксером, а прямо-таки международного класса!

— Представляю! — хмыкнула Соня.

— Меня парень один из нашего класса поколачивал… Витька Журин. Чем-то я ему не нравился, что-то его раздражало во мне… Хотя я его понимал — вот что Витьку бесило. Я его понимал. Этого никто не простит, это не прощается…