Как мы делали реформы. Записки первого министра экономики новой России
Шрифт:
Владимир Щербаков, как и почти все союзные министры, был к этому моменту уже снят со своего поста. Исполнял обязанности министра Александр Николаевич Трошин. Всеми оргделами командовал совершенно особый человек. Это был Павел Петрович Анисимов, многолетний заместитель председателя Госплана по кадрам, назначенный от ЦК КПСС и бывший там как бы партийным комиссаром. Ему мы и позвонили: так, мол, и так, соберите коллегию министерства, мы придем, чтобы познакомиться с людьми, с работой, поговорить о взаимодействии.
Как это ни странно, он собрал коллегию, хотя это было союзное министерство, да еще из главных, а мы… У нас даже правительственных удостоверений тогда еще не было, только институтские. У Гайдара был указ российского президента, у меня и того меньше: постановление, то самое, с «министром» с маленькой буквы, уже признанное нашим аппаратом как бы недействительным. Нас даже охрана на центральном
Очень было забавно потом, когда эта охрана отдавала мне честь еще много лет после того, как я уже не был министром. Но тогда, в первый наш приход, поводов для смеха не было. Впрочем, в итоге наш «проход через посты» состоялся, взашей нас не вытолкали, мы благополучно поднялись на шестой этаж, где уже собралась коллегия.
Гайдар в тот день был настроен очень решительно, по-боевому, а говорить вступительную речь предстояло ему. Я, однако, настоял на мирном подходе. И в итоге наши выступления свелись к тому, что мы очень ценим Госплан, ценим его специалистов (что было чистой правдой), мы понимаем значимость этого учреждения. И сейчас, когда создается новая Россия, начинаются подлинные реформы, мы хотим использовать этот богатейший потенциал, опыт, знание жизни и зовем их работать на Россию. А с другой стороны, Союз в старой форме обречен, и старый Госплан тоже обречен. «Потому, – говорил я, – приглашаю всех, кто готов трудиться на благо новой России, идти ко мне и не несу ответственности за дальнейшую судьбу и карьеру тех, кто не придет». Речи наши, видимо, были отрывистыми и сумбурными, но суть мы изложили достаточно четко и ясно. Вопросов к нам не последовало, но было видно, что пищи для размышлений у людей уже хватает.
К моменту нашего появления коллектив Госплана был не только морально подавлен, но и как бы выбит из профессиональной колеи. По инерции машина работала, десятилетиями отлаживавшиеся колесики госплановского механизма вращались. Сотрудники бесконечно обсуждали «план-прогноз» на 1992 год, который в сложившейся к этому моменту ситуации имел просто нулевой смысл. Они, однако, занимались этим вполне серьезно, почти истово. Даже после того, как пришел я и было объявлено о реформе в России, когда все поняли, что Союз распался, они продолжали обсуждать этот прогноз, составленный по старым меркам. Понятно, что людям нужно было чем-то заняться, потому что они маялись от безделья. Помню первое поразившее меня чисто внешнее зрительное впечатление, когда я прошел по этим мрачноватым коридорам: какой-то слегка мерцающий полусвет, ощущение мертвого пространства и сильный запах имбирной настойки…
В общем, после разговора на коллегии я, будучи от природы и по воспитанию человеком достаточно стеснительным и скромным, проявил крайнюю для себя жесткость и сказал Анисимову: «Пожалуйста, с завтрашнего дня выделите мне кабинет, секретаря и помощника. Я буду здесь работать». Он мрачно смотрел на меня с полминуты, явно размышляя, не вызвать ли охрану и не выставить ли меня за дверь. Но потом сказал: «Кабинет министра я вам не дам», хотя кабинет в тот момент пустовал. Я отреагировал спокойно и сказал: «Кабинет министра мне и не нужно». Тогда он принял решение: «Хорошо, дадим».
На следующий день я пришел на работу в Госплан, и мне выделили кабинет. Это был самый заштатный, самый зачуханный из всех кабинетов зампредов Госплана, давно пустовавший, без туалета и без комнаты отдыха. Кстати, их наличие по советским номенклатурным меркам считалось важным атрибутом большого начальника. Даже в российском министерстве кабинет у меня был явно солиднее. Впрочем, не будучи приучен ко всем этим бюрократическим тонкостям и переживаниям, я уверенно сел в этот кабинет и тут же взялся за работу. Вскоре мне выделили двух дамочек-секретарей, которые, видимо, были тогда не у дел. Позже появился и помощник, тоже болтавшийся без дела человек.
Лиха беда начало. И уже на следующий день я стал давать сотрудникам министерства указания. На первых порах мне помогал в основном коллега, который работал у меня в отделе в институте. Его звали Геннадий Куранов. Позже я назначил его начальником сводного экономического отдела министерства, которым он проработал много лет. Куранов более-менее знал Госплан и некоторых людей, кто чем занимается, потому что раньше долго работал в госплановском экономическом институте. Но иногда мы просто брали телефонный справочник, и, ориентируясь на то, какую должность занимает тот или иной человек, я писал свои «указивки»: дать заключение по такой-то проблеме, дать предложение по такому-то вопросу. Очень скоро мне, уже как начальнику, стали приходить первые письма «сверху» и «с мест»: на Дальнем Востоке рушится мост через
Амур, просим принять меры и прочее в этом же духе.Самые слабонервные, а точнее, самые дисциплинированные сотрудники стали выполнять мои указания. А кто-то их игнорировал или отписывался. Вроде и выполнил поручение, бумажку прислал, а в реальности бумажка-то бессмысленная. Понятно, что многое шло от моего непонятного статуса. Бывало, что специалист, разговаривая со мной, намекал на то, что ему непонятна моя роль: я всего лишь республиканский первый замминистра, а он руководящий сотрудник центрального союзного ведомства. И вообще, почему я, человек, который младше его на двадцать лет (молодежи даже среди руководителей среднего звена Госплана было немного), сижу тут и даю указания?! Впрочем, такие ситуации не были частыми, и они существовали как бы параллельно проводимой работе.
Однако вскоре возник конфликт с исполняющим обязанности союзного министра, который неделю терпел все это безобразие, а потом пришел ко мне выяснять отношения: «Что вы, собственно говоря, тут делаете? Пришли в чужое министерство, сидите, даете указания… Хуже того, их еще некоторые даже начинают выполнять! Давайте упорядочим наши отношения!»
Теоретически он был абсолютно прав и даже юридически мог выкинуть меня из Госплана. Но практически… Ситуация тогда менялась каждодневно, шел все убыстряющийся процесс распада Союза и укрепления российской власти. Поэтому я сказал ему достаточно жестко: «Александр Николаевич, вы хотите сохранить это здание, сохранить министерство, а главное, сохранить людей, дать им важную и интересную работу? Или мы будем устраивать здесь цирк с французской борьбой?»
Он подумал, сказал: «Ладно!» И ушел. А потом выпустил совершенно комичный и явно единственный в своем роде приказ по Министерству экономики и прогнозирования СССР, смысл которого состоял в том, что нужно «выполнять указания 1-го заместителя Министра экономики и финансов РСФСР А. А. Нечаева». Потом, надо сказать, он долго не сдавался, когда нужно было уже формально ликвидировать это ведомство и передавать имущество и людей России. Я ему говорил: «Назначайте ликвидационную комиссию, ликвидируйте, вы ведь людей держите без зарплаты, без всего. Если будет ликвидационная комиссия, я вам достану денег!» Довольно жестко все это происходило. Но Трошин долго не хотел идти к Силаеву, тогдашнему председателю Комитета по оперативному управлению СССР, выполнявшего роль правительства СССР, и к своему формальному начальнику за распоряжением о ликвидации министерства. Хотя был уже издан соответствующий указ Ельцина, Трошин делал вид, что указ Ельцина ему как бы и не указ, потому что Ельцин в России, а Госплан союзный. Вскоре я пошел на небольшую хитрость и предложил Трошину должность моего первого зама. Александр Николаевич согласился, и дело пошло живее.
После Беловежского соглашения все происходило уже гораздо проще. Люди «сдавались» партиями. Помню одну из последних коллегий союзного министерства, когда один из зампредов Госплана робко меня спросил: «Ну хорошо, вы сейчас обсуждаете, кого из сотрудников куда назначить. А с нами-то что будет?» После этого я понял, что Госплан «пал» окончательно.
И тут возникла другая коллизия – в Министерстве экономики России, до которого у меня руки не доходили. Я даже в российском министерском кресле не посидел ни минуты, хотя именно оно с самого начала было законно моим. А уже после того, как Россия официально, по президентским указам начала забирать под себя союзные ведомства, их здания и штаты, мои российские сотрудники почувствовали себя совершенно ненужными и обездоленными. Появились даже какие-то статьи в газетах о том, что новое Министерство экономики и финансов должно создаваться на базе Министерства экономики России, а не СССР, так почему же туда зачисляют людей из союзного ведомства? На меня писали не только в газеты. Пошли жалобы начальству, мол, я обижаю россиян. Пришлось недели через две-три прийти в российское министерство, собрать людей и достаточно строго сказать, что просто по географическим данным никого в новое министерство брать не буду. Кто соображает в деле, которым надо заниматься, того возьмем, а кто не соответствует по квалификации или является специалистом в той области, которая нам не нужна, извините, придется распрощаться. Я пытался, правда, все-таки соблюдать какую-то пропорцию, примерно два к одному: на каждых двух сотрудников из союзного министерства брал одного из России. Из российского министерства привлекались в основном специалисты по аграрно-промышленному комплексу, легкой промышленности, торговле, межреспубликанским отношениям, то есть из тех сфер, в управлении которыми республиканское министерство играло хотя бы какую-то роль. Кстати, именно тогда я взял из российского в создаваемое министерство будущего премьера Михаила Касьянова.