Как на Дерибасовской угол Ришельевской

А Борис Филиппович Поздняков поселился в громадном подвале, том самом, что сегодня носит кличку кафе «Меридиан».

* * *

И вот однажды вечером, когда доцент Маушанский кончил пугать из телевизора империалистической Америкой и своей собственной мордой, Поздняков решил сделать коллеге по увлечению ответный подарок. Поэтому он свистнул своим ребятам, которые после того, как Граф мог претендовать только на прописку под будкой, не отходили от Позднякова дальше на три метра. Даже если к нему залетала какая-то дама проверить техническое состояние антикварной раскладушки. Он свистнул ребятам и они приблизились в упор.

— Послушайте, Макинтош, — зевнул Поздняков в сторону Жоры Макинтоша, который с трудом помнил свою настоящую фамилию в отличие от очень многих ментов, — я хочу сделать радость нашему другу, коллекционеру Паничу. Так, чтоб изумление застыло на его морде между бровями и позвоночником.

— Боря, вы же знаете, что Панич — сын Я Извиняюсь. Папаша может перенервничать, если его ребенка найдут где-то у том виде, на который он всю жизнь нарывается, — спокойно заметил Макинтош.

— Жора, я даже не хочу слушать всякой уголовщины. Мне надо, чтобы Панич после этого мог радоваться жизни и ходить без костылей, хотя он похож на папу. Вы меня понимаете, Макинтош?

Макинтош понял Позднякова без второго слова. Но хорошо сказать: сделать радость Паничу так, чтоб у него все осталось целое и Я Извиняюсь не перенервничал. Это же сложная задача, на уровне ЦК. Но, учитывая, что Макинтош, в отличие от всего советского народа и прогрессивного человечества, не ожидал от Цеки чего-то дельного, он рано утром, надев сверху мозолей свои сандали, пошел к тому, кто мог по созданию разнокалиберных пакостей составить конкуренцию любой Цеке в мировом масштабе. Ведь недаром в конце концов специалист с гордостью носил не только живот перед собой, но и прозвище Говнистый.

— Здравствуй, Ирка, — сказал Макинтош жене Говнистого, — а где делся твой единоутробный супруг?

— Ночью поперся на море ловить, что в нем еще не подохло, — ответила чистую правду Ира и с любовью посмотрела на Макинтоша. Если бы не было на свете Говнистого, она отдала бы свое сердце только Макинтошу. Потому что свой первый срок Жора намотал из-за нее.

Давным-давно, когда румыны, итальянцы и немцы не одесского происхождения драли когти из нашего города, увидев в бинокли морды лошадей генерала Плиева, по улицам валялось столько всего разного интересного, что этого не собирали только придурки. А Жора с детства придурком не был, хотя соседи часто именовали его только таким словом.

И вот через пару лет после того, как отменили карточки, сидит юный Жора, тогда еще не Макинтош, у себя на Привозной в одних сатиновых черных трусах, пять сантиметров ниже колена, и спокойно кушает обед из трех блюд. Гороховый суп, на второе — горох, а на третье, — сами понимаете, ничего, кроме увертюры в собственном исполнении. И тут к нему вваливается Говнистый со своей невестой Иркой. Жора рассматривает на свои трусы и говорит:

— Извините, я без галстука.

Потом смотрит на Говнистого и видит, что на нем из одежды только собственная шерсть на плечах, а Ирка замотана в газету со статьей о вредителях на самом интересном месте. Жора был до того сообразительным, что сразу понял — это не новая мода так ходить вечером среди города. Он кинул в рот последнюю ложку гороха и спокойно спросил:

— На какой улице вы имели счастье дышать перед сном?

Говнистый честно признался, что они дышали на Канатной. Тогда Жора дал им кое-что из своего гардероба и вскользь заметил, чтобы они спокойно сидели в окне его хаты.

А на Канатной перекуривают мальчики, взявшие Говнистого и Ирку на гоп-стоп, и спокойно ждут, чьи еще трусы достанутся им такой вот фартовой ночью. Этакие себе Робин Гады из парка Ильича. И тут прямо на них из темноты выплывает тухлый фраер, в новом макинтоше, шикарных шкарах «джимми» и больше того, в шляпе. Самым естественным образом они подходят до него с писками в руках и культурно просят разрешить померить макинтош. Тот, не обращая внимания на холодную погоду, расстегивает пуговицы макинтоша и ребята сразу начинают понимать, что в их профессии бывают неприятные моменты. Потому что если у фраера на пузе вместо рыжих бочат на цепочке висит «шмайсер» на кожаном ремне, это о чем-то таки-да может сказать.

И ножи посыпались на землю так же быстро, как и зубы у того, кто стоял поближе к стволу и попытался из-за своей дефективности доказать преимущество холодного оружия над огнестрельным. Поэтому по команде Жоры, ставшего после той прогулки Макинтошем, ребятам дружно сделали вид, что рубашки и трусы им сильно мешают на теле.

А потом Жора погнал их у таком виде с Канатной до Привозной, хотя погода на улице была далеко не африканская. Один из ребят, правда, попытался поближе разглядеть то, что в свое время свободно валялось на улице, а теперь висело у Жоры на шее, и Макинтошу пришлось перенервничать. Парень лег посреди мостовой, безо всякого риска подцепить дополнительную температуру к остывающему организму, а все остальные в дружном виде маршировали взад-вперед перед окном Жорыной хаты, где торчали среди окна головы Говнистого и Ирки.

Вскоре после этого бенефиса Ирка вышла замуж за Говнистого, а Макинтош в стрижке под Хрущева отправился на комсомольскую стройку, которая научила его очень многому, в основном, отвращению к труду у любом виде.

Сильно постаревшая Ирка с любовью смотрела в спину Макинтоша, уходившего в сторону Привоза. Жора нашел Говнистого сразу. Говнистый держал в двух руках три связки бычков, а какая-то мадам с соломенной шляпой над подбитым глазом задавала ему научные вопросы.

— Где вы ловите вашу рыбу? На заводе имени Кирова? Я ее только начинаю чистить, а из нее уже валятся гайки…

— Не нервничайте, мадам, — успокаивал даму Говнистый, — или вы не знаете, какой дрек льют у море все кому не лень. Поэтому рыба жрет, что видит. А что она видит, кроме неприятностей? Я вчера упал в воду и сразу покрылся синими пятнами, что тогда говорить за рыбу? Я же вылез на берег и местами оттер мазут, а она там живёт всю дорогу…

— Раньше ты набивал рыбу дробом, — меланхолически заметил Макинтош, когда они уходили с Привоза.

— Дроб подорожал, — объяснил причину появления гаек у животах бычков Говнистый.

— Я дам тебе заработать на дроб, — вошел в положение приятеля Жора и стал объяснять, что от него требуется. Говнистый с радостью кивал головой, узнав, что надо пристроить клиенту Макинтоша необыкновенную гадость. Но только он услышал фамилию Панич, сразу сделался под цвет своей любимой рыбы, когда ее обволакивают в муке, перед тем, как бросить на сковородку.

— Что ты, Жора, — заканючил Говнистый, — так можно заработать не на дроб, а на гроб. Я понимаю, что у молодого Панича столько же в голове, сколько у меня в жопе. Но что скажет его папа? Макинтош, я многим тебе обязан и всегда это помню. Я даже не снимал твои трусы, пока ты мотал срок. Но сделать гадость сыну Я Извиняюсь, все равно, что пойти в обком и заорать «Хайль Гитлер!».

— И весь обком заорет тебе в ответ «Зиг хайль! Наши в городе!» — перебил его Макинтош и постучал по груди закатившего белки за зрачками Говнистого, — в память нашей дружбы ты это сделаешь.

Говнистый, скрипя сердцем об внезапно переместившуюся печень, решился.

— Сколько башляют за такую операцию?

— Мало не будет, — пообещал Жора.

— Макинтош, только ради нашей дружбы, — скромно потупил вернувшиеся на родное место глаза Говнистый.

Тут вам пора уже понять, кто такой был этот самый Я Извиняюсь; за него в Одессе помнит только могильная плита, под которой он лежит и не делает вредностей. Я Извиняюсь был инвалидом Великой Отечественной войны. И еще задолго до того, как побежденная Германия стала бомбить Советский Союз благотворительными посылками в благодарность за свой разгром со всеми вытекающими из него последствиями, родная власть позаботилась о герое войны Я Извиняюсь.