Как по лезвию

Б.: Как я себя величаю? Я — человек поющий. Есть человек поющий, рисующий, есть летающий, есть плавающий. Вот я — поющий, с гитарой.

К.: Человек летающий — он летает для себя.

Б.: И я пою для себя, а как же? Конечно, я пою для себя, это помогает мне жить, делает меня, я расту.

К.: Ну, это делает и нас тоже.

Б.: Конечно, мы живем единым Духом.

К.: Слава Богу, что вы поете такие песни, которые делают нас. А если бы вы пели другие песни?

Б.: Я бы не пел другие песни. Если кто-то поет другие песни, это его вина. Беда скорее, а не вина. А я пою эти песни. А потом, если человек вообще поет песни, пусть они неграмотно сделаны, плохо — он поет, даже если это вредные песни. Есть такие песни. Я считаю, что вредная песня — это песня, которая не помогает жить, которая ноет. То есть, если мне плохо, и ко мне придет кто-то, кому тоже плохо, нам не станет от этого хорошо. Мне не станет хорошо от того, что кому-то плохо. Мне — не станет. Вот. И поэтому нытик разрушает, не создает. Но раз он уже ноет, значит, у него уже болит, значит, он запоет в конце концов. Своей болью запоет он. Когда человек начал петь, это был плач сначала.

К.: Вы когда поете, себя со стороны слышите? Б.: Да.

К.: Любуетесь собой?

Б.: Я же слышу, а не вижу. А любоваться можно глазами. Нет, конечно, не любуюсь я собой. Я собой редко бываю доволен. Ну, сегодня, может быть, больше чем обычно.

К.: Дело критиков — подбирать термины, но вы могли бы согласиться, если бы вас назвали представителем русского народного рока?

Б.: Конечно, ради Бога, ради Бога.

К.: Этот термин вы не считаете ругательным?

Б.: Замечательный термин. Русский народный… А что, рок всегда народный. Рок — это Дух, а Дух — это что такое без народа? Что такое народ без Духа? Это мы уже видели.

К.: Рок не может быть у нас русским народным, так сказать…

Б.: Я же говорю, что мы путались в рукавах чужой формы очень долго. Мы приняли ее, как свою, а ведь это очень близко все, очень близко, потому, что это плач, а плачут во все времена, во всех странах, и с самого раннего детства.

К.: Как вы думаете, послушав такую песню, в чем могли бы Вас упрекнуть люди?

Б.: Они могли бы упрекнуть меня только в том, что они сами не в состоянии спеть такую песню и поэтому не в состоянии оценить ее, полюбить. Люди злятся потому, что не могут объяснить.

К.: Так просто?

Б.: Я думаю, что да. Я думаю, что зло всегда бессильно, а бессилие как раз и злит.

К.: Не раздражит, не разозлит текст?

Б.: Кого конкретно вы имеете в виду?

К.: Я имею в виду Ивана Ивановича Иванова из Свердловска, с улицы Юбилейной.

Б.: Я жил в Свердловске пять лет, мы с Иваном Ивановичем знакомы, я ему пел, и он меня понял. Я хочу, я стараюсь, чтобы все поняли. Понимают не все. Значит, я пою для себя и для тех, кто мне близок. Мы говорим — как ты относишься к кому-то, предполагая, что уже относимся, и вопрос стоит именно «как?».

Если человек далек от меня, у него — свой путь, у меня — свой. У него свои познания. Но, в принципе, мы идем тем же самым путем, к одному и тому же источнику огня. И если мы вместе, то в каком-то одном месте с ним, и мы поймем друг друга.