Как разлагался пластик

Замок лязгнул. Открылась дверь. Сделалось тошно. Новый год ведь, пол деревни сейчас в магазине. Не хотелось никого встречать.

Вдохнула полную грудь. Свежий воздух опьянил. Закружилась голова. Только я отошла от дома, как тут же устала. Это заставило улыбнуться. Хотя я так же уставала от любого похода до кухни или туалета.

За ночь сильно намело. Под ногами хрустело. В оврагах сугробы, наверное, особенно глубокие. Вздумалось лечь в снежок, немного перевести дух. Было бы здорово замерзнуть. Хотелось почаще осознавать, что я еще способна хоть что-то чувствовать.

Дошла кое-как до магазина. Зинка сегодня отоваривала. Она не знала, куда отвести взгляд. Буркала что-то себе под нос. О моих делах не спросила. И это хорошо. Людей больше не было. Я взяла все по списку. Зинка спросила, нужен ли пакет. Я ведь говорила, что нужен. Напомнила ей об этом. Пока она складывала продукты, я уставилась на шоколадку. И что там было интересного… Услышала недовольное ворчанье: «Ты рассчитываться будешь? Или будешь ворон считать?» Позади стояла Феня. Откуда она взялась? Зинка поддакнула: «Да, молодежь сейчас заторможенная». Я сунула деньги. Рожа Зинки была гадкой и сморщенной, как старое яблоко.

Проскользнула мимо старухи и вышла. Ее презрительный взгляд… Такой я вижу повсюду. В ее глазах застыла бешенная неприязнь. Понимаю ее досаду: девочка всегда порхала, сияла при встрече. Отчетливо, громко разговаривала. Интересовалась старухиными делами, здоровьем, грядками. Грядками… Старая сука. Старая вонючая сука. Думает, я убила его. Убила. Своими руками. Впрочем, я не возьмусь судить, что для нее хуже. Человек рожает или убивает, все это дело десятое. Лишь бы лучезарно улыбался при встрече.

Добралась домой. Бросила пакет на стол и мигом в комнату. Тут я поняла: мой дом – моя крепость. Моя комната – весь мир, а может, и больше.

В комнате пахло пропавшей селедкой. У стены послышался глухой шепот. Вздрогнула. Закололо в животе. Маска со стены таращилась на меня. Я отчетливо слышала тонкий свистящий голос, едва выбивающийся из воя ветра. Бледно-бордовая шаманская маска больно походит на срезанную с лица кожу, сожженную африканским солнцем. Раньше не доводилось рассматривать ее, а сейчас времени валом. Сняла с гвоздика. Отверстия для глаз – два полумесяца, заваленные острыми пиками вниз. Улыбка – беззубый оскал, занимающий больше половины лица. Громадные уши растопырены в разные стороны. Гримаса выточена омерзительной. Кровожадный гоблин, затаившийся в пещере, поджидает жертву. Я примерила ее, захотелось взглянуть. Пасмурная квартира изуродовала отражение. Таращилась в зеркало пару минут и совсем не узнавала взгляда. Мой фантом напротив улыбался, чего не сказать обо мне. Я оскалилась. В прорези для рта появились зубы. Порядок. Я улыбалась. Улыбалась, как и все нормальные люди.

Дневник 26.12.1991

У чертовой маски нет глаз, но я знаю, она всегда наблюдала за мной. Ночь. Илюша лежал в кроватке. Он хватался за длинные нити причудливой игрушки, что висела над ним. Улыбался без устали – детям много не нужно. Я убрала остатки еды и принялась складывать вещи. Замочила грязное белье, думала позднее устроить стирку. Знала ведь, что усну, и белье до утра стухнет. Взяла сыночка, он вцепился в увесистую грудь и кушал. Вокруг соска нарисовалась яркая синева. Он сжимал грудь изо всех сил, отчего я морщилась и порой даже плакала. То были слезы радости и боли в одном флаконе. Плакала всегда с улыбкой. Закрыла шторами окна, не хотелось тревожиться от рассвета. Заправила постель, поцеловала задремавшего сына в лоб и мигом забылась сном. От усталости ни поерзать в постели, ни помечтать. Да и не о чем было больше.

Малыш заревел от голода. Протерла глаза, поднялась. Заглянула в кроватку. Он бойко ворочался. Взяла на руки теплое тельце: «Тише-тише, я рядом». Спиной прислонилась к холодной стене. Аккуратно покачивала его в разные стороны, одновременно обнажая грудь. Мой мальчик охотно присосался и не хотел отрываться.

Я прижала родное существо с силой и трепетом. У малыша мои карие глаза. Но поразительную схожесть создавал вовсе не цвет, а восточный разрез. Пусть он совсем еще младенец, но уже запросто узнавались мои черты. Столь тонкая химия не всегда объяснима. Все-таки удивительно обожание детей или себя в них? Где проходит черта самолюбования и когда переступаешь ее? Любим их за потенциал или жизнь? Это самопожертвование или желание воздаяния?

Уложила рядом. Обоим оттого спокойнее. Прикрыла легким пледом. Илюша, будучи сытым и любимым, вскоре заснул. Легонько касаясь, поглаживала его пальцами. От ног до головы – мозолистыми подушечками, обратно – ногтями. Малыш изредка почмокивал и чуть слышно похрипывал. Иногда корчил гримасы от чудных снов. Последнее, что увидела перед тем, как заснуть, – улыбка. Ясная и счастливая.

Усталость вконец одолела, приглушив всю чуткость, я провалилась в глубокий сон, о котором давно позабыла. Проснулась. Холод был не только воздухе и бязевой постели. Некий холодок водой после мятной конфеты обволакивал горло. Не останавливался, пошел дальше и замер в груди. Не столь порой тревожит крик, сколько тишина. Она наполнила собой все. Вокруг мертвое безмолвие. Мысль не успевает за телом: я потянулась к Илье в поисках тепла, но там был лишь холод.

Я осмотрелась. Все было обыденно, но в то же тревога не оставляла меня. Взяла сына на руки. Так холодно… И впрямь иней покрыл стекла узорами, но улица – солнце, в сравнении с его тельцем. «Илюш, пора проспаться». Маленькие глазки сомкнуты. Грудь не набухает и не сдувается. В мгновенье охватила паника. Голос звучал все громче и громче. «Илья, Илья, открывай глаза!». Плотно сомкнуты. Я трясла его с неистовой, мало контролируемой силой. Сердце Илюши не билось.

Маска смотрела за мной. Я прижала к себе давно остывшее, чуть окаменелое тельце. Застонала. Потекли слезы. Капли стекали до самого подбородка, после чего падали на небольшое личико. Я целовала его отчаянно, пытаясь растопить любимое существо, вдохнуть в него жизнь, но сказка лишь начиналась.

Осмотрела стену, судорожно старалась уловить незаурядную деталь, отличие, способное обличить жуткий кошмар и вырвать меня из его оков. Фотографии весели на местах. Я улеглась на пол, а дальше – темнота.

Мамочка сказала, что я сидела у батареи вместе с Ильей. Она увидела обезумевший взгляд и сразу подбежала ко мне. Я приложила палец к губам: «Тшш». А после запела, покачивая сынишку в руках:

«На лужайке спит трава,

На деревьях спит листва,

Спит осока у реки,

Спят сомы и окуньки».

Дневник 01.01.1992

Я проснулась от громкого стука. Кто-то приходил ночью. Родители говорили в полный голос. После в спешке засобирались на улицу. Мама заглянула в комнату перед уходом. Услышав шаги, я заскочила под одеяло и прикинулась спящей.

Уже утром услышала их шепот. Они говорили о мальчике. О приезжей семье. Сказали, он исчез прямо во время празднования. Просто растворился.

Его так и не нашли. Милиционеры рыскают по деревне вместе с жителями. А моя серая, ледяная крепость неприступна, я изредка покидаю ее. Оттого смерть кажется волшебством, мрачной сказкой. Событие буквально из другого мира, оно цифровое. Оно в словах, картинках и буквах. Неосязаемо и чуждо. Меня это, признаться, подбадривает и с тем же огорчает. Смерть – это так далеко, так надуманно. Я никогда не видела этого мальчика и, похоже, не увижу. Его попросту не существовало, и умирать, очевидно, было некому. А что до меня – смерть выдумка, пока не решусь проверить. А сейчас все бессмертно, пока я запрещаю себе вспоминать.