Как спасти свою жизнь

Потом я бы вернулась на тридцать с лишним лет назад и рассказала о крохотной дырочке у меня на шее — она возникла еще в материнской утробе, но сохраняется до сих пор неприятным напоминанием о каких-то загадочных внутриутробных событиях. О шве, красующемся у меня над левым глазом с тех пор, как меня ударила током собственная пишущая машинка, столь же неотъемлемый атрибут творчества, как спорадические приступы отчаяния, в один из которых и случился этот эпизод. Историю едва заметного утолщения на левой голени я приберегу напоследок. Оно осталось после перелома, полученного в 1967-м на обледенелых склонах Цюрса. В то время Беннет был настолько увлечен Пенни, что ему была противна сама идея провести отпуск со мной. В отместку за неизвестно какие прегрешения он вынудил меня встать на лыжи тогда, когда склоны гор покрылись плотной коркой льда и были для меня почти непреодолимы.

Да, я могла бы поведать историю нашей с Беннетом жизни, вспоминая одни лишь неприятные моменты, которые нам довелось вместе пережить. И, что самое интересное, я всегда оказывалась в роли жертвы. А он, человек, который вечно чувствовал себя страдальцем и считал, что любое хамство с его стороны оправдано свыше, злился на меня за то, что мне не везет. Но этот эпизод переполнил чашу терпения, он один стоил всех остальных.

Я перематываю пленку на семь лет назад, и перед глазами в обратной последовательности проходит вся моя жизнь. Освещенная солнцем комната, где я сейчас пишу эти строки, сменяется влажной облачностью Нью-Йорка — лето моей безумной ревности, — потом возникает дождливый Гейдельберг, зима 1967-68 годов. Мы едем на юг по шоссе, и «дворники» чертят на ветровом стекле грязные полукружия. До Рождества еще две с половиной недели, и Беннет отправил меня с друзьями в Австрийские Альпы. Я должна недельки две покататься там на лыжах без него. График отпусков, видите ли, не позволяет ему присоединиться к нам прямо сейчас. «График отпусков» (хотя тогда я еще не подозревала ни о чем) — это, конечно же, Пенни. Но и на этот раз Беннет остался верен себе. Он вновь заставил меня чувствовать себя свиньей, хотя вполне отдавал себе отчет в том, что остается в Гейдельберге по собственной прихоти: две недели подряд он будет беспрепятственно трахать Пенни у меня в кабинете, не опасаясь иных свидетелей, кроме моих книг.

Прощание было не из приятных. Беннет не преминул напомнить мне, что я «нехорошая девочка», потому что якобы продлеваю себе отпуск, а он, как всегда, ущемлен в правах. Неловкость, которую он испытывает, выпроваживая из дому жену, чтобы развлекаться с любовницей, переворачивается с ног на голову и обращается против меня. А я — ведь меня всегда так легко пристыдить — чувствую себя настоящей преступницей. «Бедняжка Беннет, — думаю я, когда мы мчимся на юг по автомагистрали. — Мне-то хорошо, я еду в горы отдыхать. А ему сейчас каково!»

Не могу сказать, чтобы я до смерти любила лыжи. Если искрящийся на солнце голубой океан ассоциируется у меня с акулами, то и сахарно-белые Альпы, упирающиеся вершиной в темно-синие небеса, сразу же наводят меня на мысль о переломанных костях, сорвавшихся вниз кабинках подъемника и злополучных неудачниках, проколотых насквозь собственными лыжными палками. До того момента, когда Беннет впервые взял меня с собой в горы (в Шварцвальд этой весной), я никогда не надевала горнолыжного снаряжения, и пока я сражалась со всеми этими шнурками и креплениями, он куда-то исчез и не появлялся в течение шести часов. Это было очень в его стиле. Он был спортсменом, а я нет, — поэтому каждый раз, когда мы собирались вместе заняться спортом, в котором он превосходил меня по мастерству, он просто уходил один, а я оставалась, как дура, на покрытом снегом склоне горы, на берегу моря, на краю бейсбольного поля или на беговой дорожке, скользкой после дождя.

И вот я еду кататься на лыжах, изо всех сил стараясь чувствовать себя счастливой. Лыжи — на крыше «Фольксвагена», ботинки — в чемодане, грязь — на ветровом стекле, а я вместе с собакой — на заднем сиденье. Чак и Райси Хиггинс уговаривают меня не расстраиваться из-за Беннета, но сердце мое разрывается от тоски по нему.

— Да ничего с ним не случится, — говорит Райси, которая прекрасно знает, что он остался трахаться с Пенни.

— Он еще накатается послеРождества, — вторит ей Чак. — Да не переживай тытак! — Только теперь я начала понимать, что они оба знали про Пенни.

Две недели катания с гор в идиллическом австрийском городке Кессене у подножия Альп. Сезон едва начался, но уже лежит густой снег, и я, благодаря моим заботливым спутникам, делаю успехи. Целыми днями в школе для начинающих я отрабатываю поворот на лыжах упором, мечтая о том счастливом дне, когда Беннет наконец приедет и увидит меня. А по вечерам мы бродим втроем по голубым заснеженным улицам — мимо кладбища, где возле каждого надгробия горит свеча (Райси спрашивает: «Чтобы можно было прочесть эпитафию на нем?»), мимо памятника тем, кто не вернулся с войны — на холодном черном граните высечены имена всех оставшихся на полях сражений горожан, даже если их прах покоится под чужими сугробами. Голубой снег, вздымаемый порывами ветра, клубится над городком, словно души умерших, восставшие из могил. Он припорошивает имена на обелиске, открывает и вновь припорошивает их, так что постепенно начинает казаться, будто все эти души — одна большая семья, сыновья и отцы.

Оставшись наедине с собой, я испытываю грусть и страх. В первые годы замужества мне бы и в голову не пришло трахаться с кем-то кроме Беннета, но выдержит ли разлуку он? Правда ли, что он там один? Почему за десять дней он ни разу даже не позвонил мне? А может быть он сердится за то, что я уехала без него?

Чтобы развеять свои подозрения, на двенадцатый день я сама звоню ему. Он кажется обиженным. Его странный тон приводит меня в ужас.

— Ну, у Беннета всегдастранный тон, — успокаивает меня Райси.

— Он не самый душевный парень на свете, — глубокомысленно изрекает Чак.

Тогда я пытаюсь себя переубедить. «Он всегда какой-то не такой», — думаю я, и это чистая правда. Но в таком случае возникает законный вопрос: «А что я делаю замужем за человеком, который всегда какой-то не такой?»

Беннет приезжает за три дня до Рождества, привозя с собой дождь.

Дождь поливает склоны гор, смывая снег, обнажая пни, скирды соломы и валуны. Без снега черный обелиск мемориала приобрел особенно строгие черты. Мы томимся взаперти, молясь о том, чтобы дождь поскорее прошел.

— Если он кончится сегодня, то это еще ничего, — каждый день с надеждой повторяем мы. И каждый день льет, как из ведра.

Как-то само собой получается так, что во всем виновата я. Дождь — это результат того, что в детстве мне жилось вольготно, а Беннет жил в бедной семье, что я вдоволь накаталась за те две недели, пока Беннет не приезжал; это результат моей скрытой подозрительности и глубоко запрятанного чувства протеста.

И конечно же, я извиняюсь. Я извиняюсь перед Беннетом за дождь. А он сердится на меня. И я снова извиняюсь, что окончательно выводит его из себя. Это позже я поняла, что извинения порой имеют обратный результат. Если просишь прощения за то, в чем не виноват, ты укрепляешь всех в мысли, что виноват именно ты. Так что плохая погода — это моя вина. Я в это верю. Верит и Беннет. Не верят только Райси и Чак, но кто они такие, в конце концов? Просто друзья. А мы с Беннетом — боги стихий.

С фанатическим упорством спортсмена, обманутого в своих ожиданиях, Беннет настаивает, чтобы мы поднимались выше в Альпы. Ну конечно, выше в горах обязательно появится снег. Мы снимаемся с места и направляемся в Кицбюэль.

Вот и Кицбюэль, обычно один из самых оживленных горнолыжных курортов. Кафе, многолюдные центральные улицы, дискотеки, загорелые инструкторы в неизменных красных свитерах — карманы оттопырены бутылками коньяка… Но сейчас даже в Кицбюэле пусто. Обычно шумная центральная улица пустынна, покрытая тонкой корочкой льда. Уютно расположившись в гостинице, Райси и Чак играют в карты. И только готовый к спортивным свершениям Беннет, несмотря на погоду, решительно шагает по Гауптштрассе. Я устало, но не менее решительно, плетусь за ним.

Кабина фуникулера раскачивается от сильного ветра. Вместе с нами едут несколько крепких краснолицых мужчин, наверное, ветераны какой-нибудь арктической экспедиции, — они смеются и хлопают друг друга по спине, время от времени прикладываясь к тевтонской огненной воде, — а кабина тем временем скрипит себе на своем обледенелом тросе. Я чувствую, что он сейчас оборвется, но почему-то эта перспектива меньше пугает меня, чем то, что ожидает нас наверху. В кабине разместился и еще один наш собрат — энергичный одноногий лыжник, один из неукротимых представителей империалистического прошлого великой Германии. Ногу он, очевидно, потерял в боях, но на лыжах прекрасно управляется и с одной. Только подобные ему бесстрашные психи бороздят горные склоны в такой день. Но ни в коем случае не нормальные люди. За исключением моего благоверного: его рот выражает теперь твердую решимость. Кабина достигает высшей точки и останавливается. Беннет подталкивает меня палкой, словно погоняет корову.