Как стать богом

Ненависть вспыхивает и принимается расти в нем как гнойная опухоль безболезненно, но быстро. Ее, оказывается, уже порядочно накопилось за последние полгода, но до этого момента она живет в нем тихо, безобидная и безопасная, как застарелая скука, а сейчас вот вдруг пробуждается, и принимается пожирать пространство души, и пульсирует там, выдираясь на волю, зеленовато-желтая, ядовитая и опасная, как боевой хлор. Она душит. Хочется кричать, а она застревает в горле — не даёт дышать и жить.

Хочется вонзить ее в это белое, холеное, тренированное, вечно здоровое тело, как белая кобра вонзает кривые зубы свои, чтобы ворваться в жертву ядом. Убить. Смутно он помнит и понимает, что — опасно. Вокруг слишком много народу. Охранники с сумрачно-напряженными лицами шарят глазами, а один уже уставился и смотрит в упор, старея лицом, уже приготовившись, уже целясь… Это не остановило бы его. Его и выстрел в горло не остановил бы сейчас, наверное, — подступает, вздувается, напрягается, готовится взорваться, прорваться, вспыхнуть, словно чудовищный, противоестественный, сверхъестественный оргазм… вот сейчас — вылетит ядовито-желтым, удушающим, выжигающим, стометровым языком… еще немного… вот сейчас… нельзя, нельзя, опасно, двое уже смотрят…

СЮЖЕТ 17/8

И тут, вдруг, подступает снизу, схватывает мгновенно и остро (у врачей это называется — «императивный позыв»), и ненависть мгновенно поникает, растворяеятся обессиленно, уходит на дно, уходит в ничто, а ноги — опять же сами собой — несут его прочь, домой, скорее, еще скорее. А тот, вальяжный, безукоризненный и любимый массами, даже ничего не замечает. Охранники — да, замечают, явно что-то заподозривают, хотя, конечно, так и не понимают что к чему, а барин этот демократический даже и не чувствует ничего. Глухарь на току…

Вернуться, думает он с вялой злобой. Вернуться и добить гада… Он знает, что не вернется. Сегодня — нет. Завтра. Потом. Он вспоминает, что говорил давеча Вадим, и хихикает: не отломится тебе ничего, не выберут его никогда, потому что я его выбрал, а ты — знай себе надейся, ты получишь то, что тебе только и причитается по жизни — горестное разочарование. Ибо сказано: разочарование есть горестное дитя надежды…

Сцена 18. Тенгиз

СЮЖЕТ 18/1

Телефон звонит неожиданно громко. Особенно громко именно потому, что неожиданно. Семь часов. Кто бы это мог быть? «Полковнику никто не звонит…» Оказывается, — Тенгиз. Психократ. Он побаивается Тенгиза. С этой зверюгой свирепой следует держать ухо востро. Этот не шутит и шутить не любит…

— Олгой-хорхой? Приветствую тебя.

— А, господин Психократ, лично? Ты еще жив?

— Не дождешься, Олгоша. Он же — Хорхоша. Слушай, ты Димку Христофорова давно видел?

— Сегодня видел. Отвратительное зрелище.

— Значит, ты в курсе?

— В курсе чего именно?

— В курсе его проблем и предложений.

— Да. К сожалению. Всю жилетку мне своими соплями залепил.

— Понятно. Так вот имею тебе сообщить. Мы собираемся у меня завтра, в девятнадцать часов…

— Кто это — «мы»?

— Драбанты. Деды. Все.

— А я здесь при чем?

— Не п_зди, Григорий! Это серьезное дело. Это нас всех касается. Сегодня — Димка, завтра — ты.

— Это, ты не… это, самое… Ради меня вы уж никак не стали бы собираться.

— Уверяю тебя, стали бы.

— Да вы же все меня терпеть ненавидите!

— Не преувеличивай, Олгоша. Не преувеличивай своего общероссийского значения. Ты человек малопривлекательный, это, блин, верно, но ты — один из нас, и никто этого обстоятельства пока не отменял. Да и не сможет отменить…

Проще было не спорить. Проще было — соглашаться, а потом делать по-своему.

— Ладно. Убедил. Я подумаю. В девятнадцать часов, говоришь? А завтра у нас что — пятница?

— Да. Завтра, у меня, в девятнадцать часов.

— Я подумаю.

— И не п_зди!

— Постараюсь. А ты — живи. Если получится.

— Я же тебе уже сказал, блин: не дождешься!

СЮЖЕТ 18/2

Тенгиз кладёт трубку на рычаг осторожно, словно она тончайшего фарфора, и шумно выдыхает через нос.

— Жуткий тип, — говорит он.

— Придет? — спрашивает Ольга.

— Не знаю. Вообще он меня побаивается, так что, может быть, и придет.

— А ты его разве не побаиваешься? — она внимательно разглядывает себя в зеркале, будто видит впервые после долгого перерыва.

— Есть немного.

— Но почему? Я с ним как-то разговаривала по телефону. Вежливый. И совсем безвредный, если судить по голосу.

— Да. Но внешность обманчива, как сказал еж, слезая с сапожной щетки.

— Не пошли, пожалуйста. А какой у него талант?

— Он замечательно умеет ненавидеть.

— Значит, ваш Сэнсей и ненависти учит тоже?

— Сэнсей никого и ничему не учит. Он только открывает ворота.

— Как-это-как-это?

— Человек смотрит и видит: перед ним забор. Или даже — стена. Каменная. А сэнсей говорит: вот дверь, отворяй и проходи…

— Ну?

— И человек проходит.

— А как же ненависть?

— Он вошел не в ту дверь. Это ошибка.

— Сэнсей ошибается?

— Да. И не так уж редко. Он дал Гришке «Американскую трагедию», а Гришка вместо этого прочел «Путешествие на край ночи».

— Не понимаю.

— А никто не понимает. Сэнсей, думаешь, сам понимает? Хрена с два.

— Ты можешь без крепких выражений?

— Вообще-то могу, но зачем?

— По просьбе трудящихся.

— Слушаюсь. Голос трудящихся — голос Божий.

— Расскажи лучше про этого своего Олгой-хорхоя. Что это, кстати, значит — Олгой-хорхой?

— Олгой-хорхой в переводе с монгольского значит «страшный червяк». Есть такая легенда, будто он водится в пустыне и убивает на расстоянии — то ли ядовитым газом, то ли электрическим разрядом.

— А при чем здесь твой Гриша?

— Слушай, княгиня, зачем тебе все это знать?

— Мне его жалко, — говорит Ольга.

— Вот, тебе и на. Ты же его не видела никогда.

— Вот, и расскажи.

— Он маленький, толстый, всегда небритый человечек с неподвижным взглядом. Очень неопрятный.

— С плохими зубами?

— Не помню. Кажется. Он не имеет обыкновения показывать зубы.

— И не улыбается никогда?

— По-моему, никогда. С чего это ему улыбаться? Он один как перст — ни родственников, ни друзей… — Почему? — Родственники все померли, а друзей он разогнал.

— Зачем?

— А как ты думаешь, приятно общаться с человеком, который при встрече всегда спрашивает: «Ты еще жив?». С изумлением.