Как трудно оторваться от зеркал...

Не замедляя шага они дошли до Лидиного дома. Лида сказала: «Пока». — «Пока», — быстро откликнулся Юра и, нахлобучив на голову шляпу со снегом, решительно зашагал прочь. «Не оглядывайся!» — сказала себе Лида, взбегая по ступенькам подъезда, ведь Юра не из тех, кто оглядывается, расставаясь. И все-таки Лида оглянулась, чтобы посмотреть, как уходит Юра. Метель мела ему в лицо. Он шел с высоко поднятой головой, точно ветер и снег обеспечивали моральную устойчивость его позиции, и Лида, обернувшись на него вороватым движением, запечатлела нравственное превосходство Юры, стремительно уходящего прочь от запутанной интриги и нечестной игры, не пытаясь вобрать голову в плечи и защититься от стихии, испокон веков выступающей на стороне пошлых идиотов и пытающейся сбить с ног героев... Зато дохлая рыба всегда плывет по течению. Зачем она оглянулась! Ей теперь не выправить свернутую набок шею, не распрямить плечи... Юра уходил навсегда без видимой на то причины. Если б Лида вздумала кому-то описать ситуацию, приведшую к разрыву с Юрой, то любой бы сказал, что Юра ушел без причины, но Лида все равно бы знала, что либо этот любой — пошлый кретин, либо у нее самой плохо подвешен язык, который не в силах обозначить причину. Это Саша усыпил ее совесть с помощью магического обряда расплетания кос, при поддержке стихии-природы, союзницы пошлых кретинов, использующих в своих целях все, что только подвернется под руку: оказавшуюся новоделом «черную пенни», триумфально поправшее правду время, бархатные пальцы и Ноги, стоящие на страже уютного мира и мифической безопасности, тогда как каждое отдельно взятое сердце постоянно находится в осаде, в тесноте страстей, в миллиметре от острия нацеленных в него мечей, пронзаемое насквозь трассирующим полетом крылатых чудовищ Гойи.

Стихия через ее голову перебрасывалась со стихией мимолетными сообщениями, на полпути между небом и водой засел опытный дешифровальщик, увидевший сквозь наглядную дружбу — тайное предательство, сквозь возвышенную любовь — Ноги. Поступь Юры против вьюги не пресеклась достигнутой целью — его домом, — как приведенный в движение механизм, он двигался дальше и дальше, уходя от Лиды. Движение обернувшейся на него Лиды, как приведенный в действие зеркальный механизм, затягивало ее в волчок, крутящийся на дне реки, в водяную воронку, в глухой завиток раковины, в тяжелый шар с трагическим посланием, которому не суждено быть прочитанным.

15

Партию Luce Скрябин считал необязательным, сопровождающим музыку голосом. В разговоре с музыковедом Сабанеевым, добивавшимся от композитора расшифровки Luce, Скрябин больше отмалчивался. Сабанеев: «Ваша схема цветов замыкается, пройдя через фиолетовый и пурпурный опять к красному, через фа опять к до. Но на самом деле ведь квинтовый круг есть мираж, вызванный теоретическим несовершенством темперированного строя, на самом деле ряд чистых квинт не замыкается». (Скрябин молчит.) Сабанеев: «Никто не сможет, по-моему, ответить на вопрос: какому „камертону“ соответствует ассоциация света?..» (Скрябин молчит.)

У Скрябина был «цветной» слух, которого не было у Сабанеева. Сабанеев беседует со Скрябиным, будучи глухим к цвету и слепым к звуку, просвещенная посредственность пытается вступить в диалог с художником на равных, и ответом ей служит молчание — так объяснил эту ситуацию Рукосуев.

На другой день на катке Саша заметил подавленное настроение Лиды. Причина ее подавленности явно не имела к нему отношения, и Саша, взволнованный этим, не дождавшись «Города Детства», потащил Лиду домой.

Дорогой они молчали. Лиде хотелось рассказать ему о разрыве с Юрой, но она не знала, как подступить к этой теме, тем более что теперь и Саша угрюмо замкнулся в себе, ожидая объяснений. Почти с ненавистью, неожиданной для нее, Лида подумала о том, как бы ей хотелось снять черепную крышку с этой кастрюли мозгов, в которой варится какое-то непонятное варево. Лида ожидала укоров по поводу выпитого сегодня, вопреки Сашиной просьбе, холодного лимонада. Она привыкла к его придиркам по мелочам, даже считала, что в них заключается какая-то доля мудрости. Сетчатка Сашиных глаз ловила мелкую рыбку; он заметил, как Лида, нервничая, долго распутывала узел на ботинках, каким неловким движением повязала пуховый платок, как трепетали ее пальцы, когда она застегивала пуговицы на куртке; в почти незаметной глазу нервной ряби на поверхности он, как медуза, угадывал приближение идущей издалека волны, потому не решался возвышать голос. Наконец он все-таки спросил: «Что случилось?» Лида, мстительно иронизировавшая в своих мыслях на счет Саши, едва услышав его голос, принялась взволнованно рассказывать... Саша сразу перебил ее: «Зачем тебе понадобилось знакомиться с Юриным отцом?» — «Здравствуйте! — возмущенно промолвила Лида. — А зачем тебе это понадобилось?» — «Мне?» — «Тебе, тебе!» — «Но я не знаком с ним», — удивленно сказал Саша. Лида застыла на месте, точно налетела на невидимую преграду. «Зачем ты говоришь неправду? Я точно знаю, что ты бывал у Юриного отца». — «Фотографа-то? Да кто тебе сказал, что я знаком с ним?» — «Ты». — «Я? Когда?» — «Ты произнес однажды название одного произведения Генделя — „Триумф времени и правды“». — «Ну и что?» — «Откуда ты мог узнать об этой вещи, как не от Юриного отца, у которого есть эта пластинка?» Саша никак не отреагировал на такую постановку вопроса, для него обидную. «Я никогда не был у Юриного отца. А название произведения, о котором ты говоришь, я вычитал из Юриной тетради по музлитературе». Теперь Лиде незачем было смотреть Саше в глаза, чтобы убедиться, что он не лжет. Это была действительно привычка — если Саша брал в руки чью-то книгу или тетрадь, то обязательно пролистывал ее от корки до корки, будто пытаясь понять, чем живет хозяин книги или тетради, что малюет на промокашке или какую фразу подчеркивает в книге. Какой бы чужой предмет ни попал в руки Саши, он должен был рассмотреть его со всей пристальностью, бывало, целую перемену вертел в руках оброненный кем-то ластик, впивался взглядом в свежую мазню на партах, будто в ней скрывалась интересная информация. «Ну, рассказывай дальше», — заметив, что Лида убедилась в правдивости его слов, сказал Саша. Лида повела рассказ дальше, перебиваемая на каждом слове. «Девушки ходят к старикам понятно для чего, но ты-то...» — «Вовсе не понятно для чего, ведь он — фотограф!» — «Порнограф он, а не фотограф». — «Ничего подобного! Ты ничего не знаешь!» — «А ты знаешь? Может, мне кое-кто показывал его снимочки!.. Зачем ты к нему ходила? — Голос Саши набирал обороты и дошел до критической отметки возмущения, близкой к крику. — Лично мне это непонятно. Объясни». Не могла же Лида сознаться, что ходила к Алексею Кондратовичу в надежде встретить у него Сашу!.. «Не буду ничего объяснять!» — Лида выдернула свою руку из Сашиной руки. «Девушка должна соблюдать себя, а не яшкаться с кем попало», — раздраженно бросил Саша. «Якшаться!..» — в сердцах крикнула Лида. «Яшкаться, яшкаться, — убежденно сказал Саша. — Хорошо, что было дальше?..» Когда Лида довела рассказ до конца и решилась заглянуть Саше в лицо, то увидела, что он растерян и расстроен. «Получается, что мне тоже теперь к Юре нельзя ходить?» Лиду больно ударил этот вопрос. Вот о чем он думал — что из-за нее лишился гостеприимного интеллигентного дома, а не о том, что Юра нанес ей тяжелую травму! «Как хочешь», — сухо молвила Лида. «Я-то хочу, — через паузу отозвался Саша, — но Юра теперь не захочет...» — «Оставь меня в покое!» — сердито буркнула Лида. Она только теперь заметила, что они стоят у подъезда дома и Саша держит ее за пуговицу, чтобы она не ушла, и молчит, углубившись в какую-то мысль, точно производя в уме сложные вычисления. Так прошла минута, другая. «Саша!» — произнесла Лида. «Что?» — глухо откликнулся Саша, не отрывая ни взгляда, ни пальцев от ее пуговицы. «Да что с тобой?» Саша с видимым усилием поднял глаза, глядя сквозь Лиду. Наконец его лицо приняло осмысленное выражение, пальцы разжались. «Ну пока», — сказала Лида. «Ну пока», — машинально ответил Саша, продолжая стоять на месте. На этот раз Лида не оглянулась, исчезая в подъезде.

16

Когда маме звонили ее приятельницы и, бывало, сообщали о каком-то случившимся с ними несчастье, мама вскрикивала, роняла гребень, которым расчесывала волосы за секунду до звонка, и погасшим голосом начинала задавать вопросы, чем конкретно она может помочь, и если требовались деньги, мама с удрученным лицом рылась в ящиках отцовского стола, страдальческим жестом отмахивалась от Лиды («Не спрашивай ни о чем!») и устремлялась на помощь. Но если срочной помощи не требовалось, мама, поговорив с попавшей в беду подругой, набирала номер другой приятельницы и с нею обсуждала произошедшее, со слезами в голосе, но чуть более спокойным тоном, точно уровень чужой беды успел понизиться. Затем набирала номер третьей хорошей знакомицы, не состоявшей с первой приятельницей в столь тесных отношениях, как мама, и ей сообщала о случившемся совсем спокойным голосом, потому что третья приятельница была женщиной трезвой и ироничной, не склонной рассматривать чужое несчастье как всеобщую трагедию, но зато умеющей дать толковый совет или помочь с организацией необходимого мероприятия. С этой приятельницей надо было говорить без вздохов и пауз, зато она в минуту определяла план последующих действий, и мама, совсем успокоившись, звонила второй приятельнице, чтобы с подачи третьей протрубить общий сбор и сообщить о мерах, которые решила принять приятельница без охов и ахов и выпадения гребня из рук... Лида внимательно прислушивалась к переговорам мамы, к тому, как меняется ее голос, и, не замечая главного, то есть того, что мама нацелена на оказание реальной помощи человеку, попавшему в беду, концентрировала внимание на другом: как чужое несчастье, прополосканное бабьими языками, бледнеет, линяет, из настоящей драмы превращается в решаемую проблему, даже если речь шла о смерти, — последняя приятельница, работавшая в месткоме, была настоящим асом в организации похорон и поминок. Лиде не хотелось бы оказаться на месте маминой подруги, несчастье которой будет перемолото языками и в конце концов проглочено. Она дала себе слово, что, если у нее произойдет какая-либо неприятность, она словом о ней не обмолвится, а будет молчать как рыба, чтобы никто не смел полоскать языками на ее счет.

Впервые Лида шла наряжать елку с тяжелым сердцем. Этот день был для «В» класса праздником. Все были настроены друг к другу дружелюбно. Кто был в ссоре, традиционно мирились. Валентина Ивановна вместо обычного серого или коричневого костюма надевала темно-зеленое платье, которое делало ее моложе и красивее. Всегда настороженно относившаяся к Лиде, державшейся особняком, учительница в этот день обретала в нерадивой девочке, пренебрегавшей своими математическими способностями и придумавшей кашель, чтобы не посещать классные часы, родственную душу, потому что никто больше не разделял ее нежности к самодельным игрушкам, изготовленным руками прошлых выпускников на уроках труда. Валентина Ивановна любила своих выпускников и скучала по ним, пока в ее руки не поступала новая партия детей, занимая в ее сердце место прежних. Но в день украшения школьной елки их классная руководительница с каждой вынутой из отдельного ящика самоделкой вспоминала имена, лица, привычки прежних детей, прошедших через ее руки, как эти пошитые из лоскутков Мальвины, фанерные клоуны, картонные девочки-снежинки, куколки в юбках-оборках из шелковой ленты, натянутых на коробку из-под зубного порошка, гномы из папье-маше, красны-девицы из тонкого березового пенька в пестрых косыночках, пингвины, бабочки и рыбки из створок ракушек, лешие из позолоченных шишек с соломенными волосами, болгарские мартенички из мулине, гирлянды и композиции из подсушенных утюгом кленовых листьев и лепестков, бусы из берестяных пластин, украшенные косточками, семенами и соломкой, птицы из желудей, самолеты из фольги, мельницы из бадминтоновых воланов, деревянные кораблики с алыми парусами и многое другое... Валентина Ивановна осторожно освобождала кораблики и куколки из газетного обрывка с прошлогодними новостями и, прежде чем передать вещицы сидящей у ее ног Лиде, чтобы она передала их тем, кто развешивал игрушки на елке, помещала их на ладонь и вспоминала, что этого фанерного красавца-клоуна смастерил Витя Кузин, мальчик из очень бедной семьи, который учился из рук вон плохо, зато пел не хуже Робертино Лоретти и выступал соло на областных смотрах юных талантов; мать нарадоваться не могла на Витю, потому что если б не голос, мальчик пошел бы по стопам старшего брата, который сел за драку; потом голос у Вити стал ломаться, учитель труда пристрастил его к столярному ремеслу, в результате чего Витя стал отличным мастером-краснодеревщиком и женился на Ларе Бойко, которая сделала эту куколку с юбкой на коробке из-под зубного порошка; Лара тоже неважно училась, но была очень терпеливой и усидчивой девочкой, ведь сколько труда нужно, чтобы присборить километровую ленту в юбочку, еще у Лары была самая длинная в школе коса, как у нашей Кати, длиннее, чем у Сони Мальковой, которая делала игрушки из шишек, потому что по состоянию здоровья каждое лето проводила в санатории среди сосен, там Соня приохотила к сбору шишек всех туберкулезников, особенно детей, она любила возиться с младшими и в конце концов стала учительницей младших классов в военном городке, куда последовала за мужем-офицером... А вот — Мальвина, ее сделала мама Толи Лохина, портниха, Толя только пришил бусинки-глаза, Толя любил приврать и всем говорил, что сам сшил Мальвину, а когда над ним стали смеяться, признался, что не умеет держать иглу... Кто же сделал из ракушек эту чудную бабочку, ненадолго задумывалась Валентина Ивановна. Да Неля же Лозовая, подсказывала Лида. Ах да, Неля, она много читала и хорошо училась, память у нее была уникальной, могла раз прочитать «Чуден Днепр» и тут же повторить слово в слово, Неля теперь в Москве — работает на радио звукорежиссером, а еще в Москве Олежка Титов, автор вот этих самолетов, он закончил университет и трудится в закрытом КБ... Лида и Валентина Ивановна, углубившись в ставшие для них общими воспоминания, образовывали некую мечтательную оппозицию деятельному «В» классу, тормозя процесс украшения елки: девочки на стремянках, наряжавшие верхушку деревца, нетерпеливо тянули к ним руки; мальчики, стоя рядом, посмеивались над ними... И те и другие обожали блестящие покупные игрушки и считали, что самоделки только портят вид елки. Валентина Ивановна взвешивала снежинки на ладони, видя сквозь их узор учеников первого, второго, третьего выпуска; умудренная знанием чужих судеб, Лида, как старая парка, держала их за нитки и тоже видела знакомые лица — учительница показывала их на фотографиях, сделанных Алексеем Кондратовичем: и Соню, и Витю, и Олега, и всех остальных, — и если Валентина Ивановна забывала, к какому выпуску принадлежала Лара Бойко — в ее памяти выпускники становились одной семьей, — Лида ей напоминала, что Лара с косой, Витя с голосом и Неля с «Чудным Днепром» были ее первыми выпускниками, Соня Малькова принадлежала ко второму выпуску, а Толя Лохин и Олег Титов — к третьему. Даже если б Лида не видела снимков, она по приметам времени, осевшего на лоскутках и картоне, могла бы определить год окончания школы того или иного создателя украшения. Ей нравились истории, рассказываемые Валентиной Ивановной, все с хорошими правильными концами: один утратил голос, но стал мастером-краснодеревщиком, другая болела туберкулезом, но вышла замуж за офицера, третий любил приврать, но стал шофером-дальнобойщиком, четвертый работает в закрытом КБ, но поздравляет Валентину Ивановну с каждым праздником... И Лида, и Валентина Ивановна не понимали, почему у остальных учеников эти истории не вызывают энтузиазма. Сначала Валентина Ивановна рассказывала свои истории громким, для всех, голосом, но когда заметила, что, кроме Лиды, ее никто не слушает, стала уединяться с нею под елкой. Одноклассники начинали проявлять интерес лишь когда со дна ящика показывался последний слой игрушек, пересыпанный дождиком, — там лежали поделки, изготовленные ими на уроках труда. Свое, родное — к нему и нитку привязывали покрепче, и подвешивали на самом видном месте. У Лиды тоже была своя поделка — Царевна-Лебедь, целлулоидная куколка, наряженная в тюлевый наряд, с двумя крыльями, сделанными из перышек маминой пуховой розы. Разглядывая ее, Лида думала о той истории про девочку Лиду, которую Валентина Ивановна расскажет другой девочке — любительнице состарившихся самоделок и давних историй, которая будет сидеть на ее месте по соседству с Дедом Морозом, в тулупе из сжатой бумаги, опушенном ватой с блестками, с палкой-сучком и алым мешком, набитым ватой... У Лиды нет ни косы, ни голоса, что же припомнит Валентина Ивановна, держа на ладони ее Царевну-Лебедь?.. К тому времени игрушки «В» класса поднимутся со дна ящика в верхние слои, и Лидина история получит счастливый конец — либо она выйдет замуж за офицера, охраняющего наши рубежи, либо станет отличным парикмахером... Что произойдет с нею дальше, из-за елки не видно, неизвестно даже, станет ли она посылать, как Олег Титов, Валентине Ивановне поздравительные открытки, а главное, найдется ли у Валентины Ивановны такая же верная слушательница, как она, или все эти сказки так и уйдут на дно ящика?..

Наряжать елку Лида отправилась с твердой установкой не показывать Саше своих истинных чувств — горя, в которое ее повергли одна за другой последовавшие ссоры: сначала с Юрой, потом с Сашей. Правда, с Юрой дело обстояло хуже, чем с Сашей, потому что он порвал с Лидой навсегда, а произошла ли ссора с Сашей — Лида не знала. В вестибюле школы, где обычно наряжали елку, Лида скользнула взглядом по яркому пятну Сашиной клетчатой рубашки и больше в его сторону не смотрела, усевшись у ног поджидавшей ее Валентины Ивановны. И сразу почувствовала себя под надежной опекой, без которой Саша Лиду почему-то не воспринимал; раз она становилась близкой учительнице, то автоматически делалась ближе и ему — такой вот почему-то возникал эффект. Валентина Ивановна, увидев ее, обрадовалась и крикнула через вестибюль: «Гарусова, иди скорее сюда! А то мне некому помочь!» Лида подошла к ней, опустилась на корточки. Валентина Ивановна сидела на низкой скамеечке. Они склонили головы над заветной коробкой с игрушками. Лида чувствовала на себе взгляд Саши, поддерживающего стремянку, на которой стояла Наташа Поплавская. Ей незачем было поднимать глаза на Сашу, чтобы убедиться, что он неотрывно смотрит на нее. Напрасно она шла сюда с тяжелым сердцем. В связке с Валентиной Ивановной Лида представляла для Саши еще больший интерес, чем в связке с Юрой. Волшебное крыло Царевны-Лебедь осеняло ее. Благодаря беседе с учительницей Лида делалась недосягаемой для Саши... Сквозь звуки уютного голоса Валентины Ивановны Лида расслышала вопрос Наташи, обращенный к Саше: «Ну что ты застыл?» Лида знала, почему застыл Саша, держащий коробку со стеклярусом и серебряным дождиком, хотя его тормошили со всех сторон. Чем свободнее вела себя Лида, тем скованнее становились движения Саши. Она обошла елку, выбирая ветку для лешего на ниточке, потом всучила Петру ящик с игрушками, чтобы он держал его перед Валентиной Ивановной... Каждое ее движение ввергало Сашу в неподвижность ледяной статуи, внутри которой дергается фанерный клоун на ниточке, но не может прорваться сквозь корку льда. И тут движения Лиды стали совсем медленными, плавными и ласкающими, через тающую в ее руках вещицу она погружала Сашу в забытье, как делал это он, прикасаясь к ее волосам... Теперь настала Лидина очередь. Она нежно дула в лицо картонной куколки, проводила мизинцем по ее фигурке, расправляла многослойную целлофановую юбочку и знала, что каждое ее прикосновение к снежинке каким-то таинственным образом передается Саше — он ощущает его собственной кожей, не в силах отвести глаза от ее рук...

Лида с Валентиной Ивановной оживленно обменивались воспоминаниями. Чем быстрее и жарче говорила Лида, тем медленнее двигались ее пальцы. Лиде прежде не приходило в голову, как это просто — держать за ниточку сердце мальчика, не прикасаясь пальцем даже к клеткам его рубашки, на которых она, бывало, решив задачу по алгебре, мысленно расставляла шахматные фигурки, сидя за Сашиной спиной, но тогда он не чувствовал ее прикосновений, а теперь, когда она поглаживала игрушки, чувствовал так остро, что не мог перевести дыхания. Сегодня он был в ее власти, словно еще одно отражение в зеркале или дополнение к уже имеющемуся, она могла сделать с ним все что захочет, — через шишки, картон и раковину продиктует ему, как своему отражению, ряд действий, которые он совершит автоматически и в полной уверенности, что инициатива исходит от него... Что бы такое с ним сделать? Лида слегка отвела подвешенный к елке самолет и прицельно послала его, чтобы сбить висевшую рядом кукурузу-кудесницу. Блестящий початок закачался на ветке. Наташа вскрикнула и едва не упала со стремянки, останавливая его. Саша подошел к подоконнику, вынул из кармана записную книжку и стал карандашом в ней что-то быстро писать. Лида клеила самодельные бумажные бусы. Саша все писал и писал. Они действовали почти синхронно: Лида укрепляла звенья разноцветных бус, Саша соединял слова. Когда Лида закончила свое дело и передала бусы Марине, Саша поставил точку, вырвал листок из записной книжки. Она подумала, что теперь он будет искать способ передать ей записку, и нарочно подсела поближе к Валентине Ивановне. Картонная мельница под бадминтоновым воланом-крышей стремительно завращала своими пластмассовыми крыльями, перемалывая последние Сашины сомнения в муку. Гномы с мешочками муки через плечо перешли с верхней ветки на нижнюю, Лида указала Саше путь не глядя на него... Саша вышел из вестибюля, держа перед собой листок бумаги, спустился к раздевалке и сунул записку в карман белой Лидиной шубки. Лида в этот момент укладывала горсть кедровых орешков в мешок Деда Мороза. И дальше началось самое веселое — школьники достали свои конфеты, с хохотом смешали их на куске мешковины, из которой вынырнула Снегурочка. Лида делала ниточные петельки. Когда Саша вернулся, она уже, сидя на крохотной площадке освободившейся стремянки, отдавала распоряжения другим. Ей с высоты стремянки было удобно указывать, где повесить «Незнайку», где — «Красную Шапочку», где — «Буревестника», черной молнии подобного, где — «Белочку», чтобы младшеклассникам, для которых вешали сладости, было легко до них дотянуться. Лида сидела поджав под себя ноги, Петр придерживал стремянку. Она находилась на пике своего торжества, оставалось только включить фонарики, давно развешенные на елке, и это будет фейерверк!.. Девушки и юноши, словно малышня на утреннике, хором закричали: «Елочка, зажгись! Елочка, зажгись!» Елочка зажглась, мальчики принесли из класса свои гитары и заиграли «Слышишь, тревожные дуют ветра...» Класс закружился в вальсе. Петр с Лидой, у которой в волосах сверкал серебряный дождь, прошли два круга. На этом можно было остановиться: письмо, о котором она так долго мечтала, первое вещественное доказательство любви Саши, лежало у нее в кармане, его отнесли туда добрые гномы, чтобы сделать Царевне-Лебедь подарок на Новый год.

К Валентине Ивановне подошла Оксана. «Мы сегодня всем классом решили собраться у меня. Вы придете?» — спросила она Валентину Ивановну. Прежде чем учительница ответила: «Нет уж, вы уже взрослые, веселитесь без меня», Лида отрицательно качнула головой. Оксана, довольная тем, что не будет ни учительницы, ни Лиды, отошла в сторону, а Саша, наблюдавший за Лидой, расстроенно опустил голову.

«Ты мне нравишься давно, но не нравится твой характер. Вот и Надежда Д. то же говорит. Надо встретиться. Приходи сегодня к Оксане С. Буду ждать. Нигматов».

Письмо было не менее загадочным, чем послание капитана Гранта, над которым бились лучшие умы яхты «Дункан»... Придя домой, Лида вложила записку в серо-зеленый том собрания сочинений французского писателя, которого мама называла буржуазным, но тем не менее именно этот том она часто снимала с полки и в свободное время перечитывала на работе. Лида положила книгу рядом с кроватью на тумбочку и поминутно раскрывала ее, чтобы перечитать записку. Незаметно для себя она стала перелистывать роман, который был, конечно, о любви... Как-то так сложились у них с мамой отношения, что Лида о многом не могла спросить ее напрямую, но сейчас она нуждалась в совете и вопросила об этом книгу, раскрыв ее на том месте, где лежала записка... Книга ответила списком цветов: розы, левкои, гелиотропы, лилии, туберозы, гиацинты, маки, ноготки, вербена...Что за ерунда? Цветы охапками срывала в запущенном саду некая Альбина, придумав себе смерть от их удушающего запаха. Не жила Альбина в их городе металлургов, над которым долго висело ядовитое облако, потому что металл попал в емкости с азотной кислотой и вступил в такую бурную реакцию, что население города с неделю кашляло и задыхалось. К тому же список был неточен: маки и гелиотропы расцветают в мае, ноготки и вербена — в июне, розы с лилиями — в июле, а осенью, когда Альбина решила умереть, раскрываются астры да хризантемы, не охваченные списком цветов, сведших в могилу Альбину своим умопомрачительным ароматом. Странно, что автора романа свел в могилу как раз запах — запах угарного газа, хоть он и не жил в городе металлургов... Автор собирал для Альбины букеты, сносил их тяжелыми охапками в ее девичью комнату, пока страницы книги не превратились в хищную росянку, в которую влипла мама, выступавшая в роли простой читательницы... Читателям библиотеки мама навязывала так называемые исторические романы, к примеру «Железного короля» или «Ледяной дом». Впрочем, заводская библиотека казалась запущенной, как сад Альбины, порядок в ней расходился кругами: для одного круга читателей — «Металлы под давлением», «Микрометаллургия», «Бессемеровский метод» и «Щупальцы спрута», для другого — «Граф Монте-Кристо», «Человек, который смеется» и «Копи царя Соломона», для третьего, самого близкого маме, — «Бесы» Достоевского, «Взбаламученное море» Писемского и «Некуда» Лескова, для четвертого — «Нана» и «Монахиня» Дидро, а что касается книги про Альбину, она была для личного пользования самой мамы, пытающейся дышать через цветы запущенного сада, как Флиер — играть через полотенце...