Как ты ко мне добра…

— Доктор, а она слышит?

— По-видимому. Если вам надо ей что-нибудь сказать, говорите сейчас, после укола она начнет дремать.

Ах как много Вета хотела, да нет, должна была ей сказать! Как же так вышло, что до сих пор она не выбрала для этого времени? А теперь, что она могла сказать ей теперь? Ей, лежащей на полу среди чужих людей, перед лицом надвинувшейся беззастенчивой смерти? И все-таки должна была. Вета встала на колени возле ее лица, стараясь спиной отгородить ее от чужих, поймала ее взгляд.

— Я с вами, — сказала она, — я все время буду с вами. Я не чужая. Я, наверное, кругом была не права, но я не чужая, я не виновата, что так вышло… Я понимаю, наверное, сейчас не время, сейчас важно только, чтобы вы поправились, но вы обязательно должны знать, что я этого хочу, я ваша… дочь…

«Зачем я это сказала, зачем? Это ложь, это предательство», — металась в ней детская прямота, детская честность, но ведь что-то она должна была сказать! Она чувствовала, понимала, как страшно сейчас свекрови… А ведь это была его мать, Рома был ее частью, а значит, и она, Вета, — тоже. Но Мария Николаевна смотрела на нее так же напряженно и невыразительно, и нельзя было понять, слышит ли она, доходит ли до нее смысл сказанного, а если доходит — прощает ли она ее, простила ли она…

Ах, если бы они поговорили об этом раньше! Раньше! Но ведь тогда казалось — зачем бередить раны, боль была еще так свежа, впереди было еще так много. Но вот предел. Не только для Марии Николаевны, и для нее, Веты, тоже. Она поднялась с колен.

— Вы приготовьте пока одеяло, что-нибудь на голову, и надо еще парочку соседей, помочь снести носилки.

— Я сама! — сказала Вета.

— Ладно уж, «сама»… — Доктор усмехнулся и оглядел ее по-новому, с любопытством и даже некоторой игривостью. «Чего только не увидишь!» — было написано на его лице.

В больницу Вету не пустили, она уехала домой, а утром примчалась снова, и ее снова не пустили. Только к середине дня выяснилось, что пройти к Марии Николаевне можно и даже нужно, поухаживать, покормить, все родственники ходят. Но Мария Николаевна спала, лицо оставалось таким же одутловатым, но было теперь скорее бледным, глаза закрыты, и дыхание с тихим бульканьем вырывалось из мертвой половины рта. Вета села на табурет и сидела долго, но ничего не изменилось. Она чувствовала, что сама засыпает от бессонной ночи накануне, от тревоги, страха, от угнетающего однообразия этого тихого бульканья. И тогда она стала думать о Роме, как он стоял тогда, прислонившись к косяку, и говорил, говорил, говорил. И все, что он говорил, была сплошная глуцость, но она его не остановила, она слушала как завороженная, и от этого именно и произошли все несчастья. Нельзя было идти на поводу у его страхов, нельзя было молчать, ведь она знала, что он не прав, знала. Надо было просто обнять его за шею, прижаться к нему, удержать… И тогда он, может быть, никуда бы не улетел. И Мария Николаевна бы не заболела, и она не сидела бы сейчас здесь… Но им казалось, им казалось, что командировка в Уфу и практика — важнее. Даже Рома счел возможным ограничиться письмом. Что ей так нравилось в этом письме? «Дорогая моя, любимая моя Вета»? И это все? Вместо долгой счастливой жизни? Вместо действия, вместо целого мира — слова? Конечно, он любил ее, разве она не знала этого сама? Как же он мог, как же он мог тогда их оставить, ее и мать? Он был не прав, он был слаб для жизни.

Вета встрепенулась и в испуге открыла глаза. Ничего не изменилось, она не чувствовала, сколько прошло времени, час или мгновение, да и какое это имело значение? Мария Николаевна все так же неподвижно лежала перед ней под синим стираным одеялом — эта маленькая женщина с незнакомым, перекошенным, распухшим лицом. А ведь это только она одна знала, каким был Рома на самом деле, знала его характер, и слабости, и каким он был в детстве, знала тысячи вещей, о которых могла бы рассказать Вете и не рассказала. Потому что Вета не спрашивала. О чем они говорили? На что убивали время, если это, самое главное, они не успели сделать? И теперь Рома окончательно уходил от нее, потому что больше не оставалось никого, кто бы знал его, или помнил, или мог сказать о нем хоть что-нибудь. Это его Вета провожала и его оплакивала, сидя на стуле у больничной койки, то проваливаясь в мучительные быстротечные сны, то снова возвращаясь к своим потерям, своему одиночеству и к этому неподвижному бесчувственному телу.

Мария Николаевна умерла на третий день, ночью. Вета пришла и увидела, что постель пуста, аккуратно застелена чистым бельем. Она оглянулась в испуге. Все молча смотрели на нее.

— Преставилась, — неожиданно громко сказала старуха, лежавшая в самом углу. — Утром встали, а она не дышит. Давно уж увезли. Ты ко врачам иди, они тебе все скажут…

И снова, в который раз, в совсем еще молодой Ветиной жизни начались похоронные хлопоты, с той только разницей, что теперь они целиком и полностью выпадали на нее. Она сама бегала за справками, давала телеграммы, звонила в похоронную контору, она сама выбирала гроб и цвет обивки, собирала последний наряд Марии Николаевны и договаривалась с санитаром, чтобы ей подправили лицо, как будто было кому в него смотреть. Анна Николаевна приехать обещала, но нетвердо, Клавдия Николаевна по-прежнему была в больнице, маме Вета сообщила, но просила не приезжать, а Ирка была в экспедиции, у нее вообще не было адреса, а может быть, она была уже в дороге. Но и Ирку Вета тоже не дождалась.

Все произошло нереально быстро — морг, крематорий, седая чужая головка в атласных покрывалах, букетик синих астр, черные шторки и… конец.

Вета вернулась домой одна, опустошенная и измученная, прошлась по пустой квартире. Все было разбросано, пыль, запустение, затхлый запах. Но ничего не хотелось делать, ни за что не хотелось браться.

Вета взглянула на календарь и с трудом сообразила: было тридцатое августа, а она даже не вспомнила, что послезавтра начинается учебный год. Неужели она наконец увидит живых людей? И почему до сих пор не приехала Ирка? В эту минуту зазвонил телефон.

— Вета, милая, я все знаю, — прокричал Иркин голос, — я еду к тебе!

Глава 26

Последний семестр потек вяло, не в полную силу, студенты прощались с институтом, все было уже ни к чему, не всерьез, на лекции почти никто не ходил, то и дело в коридорах собирались небольшие группки людей и тут же рассасывались, — это представители заводов и институтов полуофициально-полутайком разыскивали и вербовали подходящий им народ. О результатах переговоров все помалкивали, и Вета ничего не знала, да и было ей все равно, она ничего не хотела. Она прижилась на своей кафедре, тема дипломной работы у нее уже была, и неплохая, имеющая отношение к космической авиации, — коррозия некоторых сплавов под напряжением. Она смастерила приборчик и испытывала образцы. Получалось наглядно, интересно, и Вета в глубине души надеялась, что ее оставят на кафедре. Но перед самым распределением оказалось, что все это напрасные мечты. Выяснилось, что кафедра уже давным-давно дала две заявки на своих студентов, мальчиков, которые на этой кафедре даже и не работали, но зато заранее позаботились о запросах, и рассчитывать еще на одно место не приходилось, и на этих-то пока не было ставок.

— К тому же, — сказала Вете ее шефиня Валентина Васильевна, — вы же знаете, им ваша тема вообще не по нутру; говорят, что она не в профиле нашего института. Но вы, Логачева, не расстраивайтесь, они копают не против вас, это камень в мой огород…

— Ну, а что же делать мне, у меня ведь распределение на носу?

— К сожалению, я ничем не могу вам помочь, это от меня не зависит. Наоборот, если я за вас стану просить, это будет вам только во вред, вы же знаете…

— Нет, я не знаю. Ничего я не понимаю в ваших отношениях. Я просто думала, раз вы сами хвалили мою работу…

— А я и сейчас ее хвалю, работа хорошая, теперь все зависит от вас, пишите, защищайтесь… Я думаю, все будет в порядке, работа настоящая, полезная. Только на распределение это вряд ли может повлиять. Попробуйте поискать что-нибудь сами…

Но Вета искать ничего не стала, она не знала, что искать, да и поздно было. На предварительном распределении ей дали список каких-то неизвестных учреждений и просили дать ответ сразу же. Она наугад ткнула пальцем куда-то в середину списка, ей было все равно. Потом она поехала узнавать. Учреждение с красивым названием оказалось экспериментальным научным институтом, расположен он был неподалеку, и Вета решила, что это доброе предзнаменование. Она окидывала взглядом бесконечный бетонный забор и уже представляла себе, как будет каждый день приезжать сюда, открывать тяжелую дверь проходной и все это станет привычным, знакомым, родным.

Но в отделе кадров ей сказали, что произошла ошибка, никаких заявок на этот год они не подавали, а подавали в прошлом году, и всех, кто им был нужен, набрали. Но специалисты ее профиля им вообще никогда не были нужны, так что тут не о чем и говорить. Вета вздохнула и вышла из унылого кабинета. Если сказать по совести, она вовсе не была расстроена, не так уж ей здесь понравилось, совсем наоборот.

Она пошла в деканат и снова попросила список. Но теперь в списке почти ничего не осталось, его разобрали. И чтобы не опоздать окончательно и не ошибиться еще раз, Вета выбрала то, что было попроще и пояснее, — научно-исследовательский институт с каким-то длинным сельскохозяйственным названием. Чушь какая-то. Она сама не понимала, что ей там делать, но фантастическое название стояло в списке, стояло гранитно, не выбранное никем. И она решила свою судьбу. Ей не о чем было думать и не с кем посоветоваться, пусть все будет, как будет, никто не может знать, что ждет его впереди. И Вета успокоилась. Все это было еще далеко и не скоро, а пока шли последние семинары, последние коллоквиумы, предстояла последняя в жизни сессия. Слава богу, что последняя, все это ей смертельно надоело — надоело учиться, надоело сдавать, надоело заниматься днем и ночью, надоело безденежье. Скоро она начнет зарабатывать и, приходя с работы, сможет больше ни о чем не думать, наступит наконец-то недосягаемая, долгожданная свобода. Вета устало, мечтательно вздыхала и снова садилась зубрить.