Как я была принцессой

Гены тоже играли немалую роль в вопросе допуска в рай. И Бахрин, и Че Гу Али были совершенно уверены, что у евреев нет ни малейшей надежды на спасение и они обречены вечно гореть в аду. Бахрин оказался таким ярым антисемитом, что даже сжег несколько моих книг, написанных писателями-евреями. При этом он предпочел забыть о том, что моя прабабушка с материнской стороны, хоть и исповедовала католицизм, по рождению принадлежала именно к этой расе, а следовательно, по иудейским законам, еврейкой была и я. Правда, однажды получив от Бахрина пощечину за попытку защитить евреев, я трусливо решила не напоминать ему об этом. Инстинкт самосохранения оказался сильнее гордости.

Чем дольше мы жили в Малайзии, чем больше Бахрин осваивался в роли мусульманина и гражданина исламского государства, тем охотнее он демонстрировал свою ненависть к евреям, китайцам и индусам. Он отзывался о Холокосте как о блестящем примере государственной мудрости и сожалел только, что Гитлеру не удалось пойти дальше и стереть с лица земли всех американских евреев. Он открыто сочувствовал террористическому крылу Организации освобождения Палестины и пренебрежительно называл индусов, проживающих в Малайзии, келингами – слово, в котором содержался намек на то, что впервые они появились здесь в качестве рабов на каучуковых плантациях. О малайских китайцах он отзывался только как о «грязных собаках» и «азиатских евреях».

Бахрин упорно пытался обучить меня и другим премудростям, которые сам усвоил еще в детстве, во дворце султана. Самое главное в жизни, уверял он, это «не терять лицо». Снова и снова муж настойчиво внушал мне, что даже своему злейшему врагу ни в коем случае нельзя демонстрировать свою ненависть, а если он придет к тебе в дом, его надо встретить как дорогого гостя. Рецепт хорошей мести, учил меня он, в том, чтобы улыбаться и выжидать подходящего момента для того, чтобы уничтожить своего врага. Даже если это займет пятьдесят лет. Эту же тактику, по мнению Бахрина, следовало применять к индусам и китайцам. Его принципом было: «Используй их, пока можешь, а потом выброси».

Слушая его, я невольно задумывалась о том, каким образом он собирается использовать меня и что будет, когда я стану ему не нужна.

Перерывы между схватками становились все короче, и теперь боль опоясывала живот и поясницу каждые четыре минуты. Врач уже несколько часов назад проколол пузырь с околоплодными водами, надеясь таким образом ускорить роды, но желаемого результата это не принесло. Мой ребенок не спешил появляться на этот свет.

В палату заглянула акушерка, и, пока она в очередной раз осматривала и ощупывала меня, я мысленно вернулась к тому дню, когда впервые поняла, в какую ловушку попала, приехав в чужую мне страну. Именно тогда мне стало окончательно ясно, что единственное, что в глазах мужа составляет мою ценность, – это мое лицо, отсутствие родственных связей и психологическая податливость, свойственная юности.

Это случилось в один невыносимо жаркий день примерно за месяц до того, как я узнала о своей беременности. У нас гостил раджа Ахмад, отец Бахрина, и по этому поводу к ланчу я заказала его любимого краба с перцем чили. Бахрин и Абах (то есть отец, как я теперь называла его) должны были после пятничной молитвы вернуться из мечети примерно к часу дня. Под тудум-саджи, плетеным навесом из ротанга, уже был накрыт стол, а в кувшины с напитком из сиропа шиповника и молока положен лед.

К трем часам дня они так и не появились. К половине пятого краб, оставленный на жаре, безнадежно испортился, а к половине шестого я уже не только злилась на Бахрина, но и начала беспокоиться. В шесть часов пришли в негодность и приготовленные мною десерты, а я, чтобы успокоиться, решила прогуляться по саду и именно тогда заметила БМВ Бахрина, припаркованный в саду у тети Зейны, через два дома от нас.

Вот тогда-то, придя в ярость, я повела себя совсем не так, как подобает восточной женщине и хорошей мусульманке. Я бросилась в дом к тете Зейне и обнаружила там их обоих: муж и его отец дремали на диванах после сытного ланча, остатки которого еще не убрали со стоящего здесь же стола. Я растолкала Бахрина и объявила ему, что они с отцом – бессовестные эгоисты и что воспитанные люди так себя не ведут. Он вскочил на ноги и пошел вслед за мной к выходу, а я продолжала кричать, что я весь день прождала их дома и им это было известно, что именно по их требованию я приготовила этого чертового краба и что они могли хотя бы позвонить мне, так как отлично знают, что по их дурацким обычаям я не могу съесть ни кусочка, пока не поели мужчины. Именно в этот момент Бахрин и ударил меня кулаком. Я упала на бетонный пол, а когда попыталась подняться, он отвесил мне тяжелую пощечину, а левой рукой схватил за волосы. Только тут я поняла, какую глупость только что совершила. Охваченная праведным гневом, я на минуту забыла о том, как опасно провоцировать Бахрина.

Невзирая на мои крики и сопротивление, он за волосы протащил меня по саду тети Зейны и через разделяющую дома дорожку в наш дом. По дороге он продолжал осыпать ударами мои руки, голову и спину и пинал по ногам каждый раз, когда я делала попытку встать или вырваться. Когда мы добрались до спальни, он швырнул меня на пол, запер дверь, положил ключ в карман и плотно задернул занавески на окне.

Я рыдала и умоляла его отпустить меня домой, в Австралию, а Бахрин повторял, что я принадлежу ему, что мой дом теперь – Малайзия и что он мой хозяин и никогда не позволит мне уехать. Все больше распаляясь, он называл меня всеми известными ему грязными именами, говорил, что я никчемная шлюха и что я назло ему не хочу забеременеть. Еще он кричал, что я глупа и беспомощна, что я и дня не выживу без него, что я сумасшедшая и все узнают об этом, если я стану рассказывать, как он меня бил. Мне казалось, что это продолжалось несколько часов. Я по-прежнему плакала и просила его отпустить меня домой. Наконец он последний раз ударил меня ногой и, пообещав, что еще продолжит, ушел, а меня запер в темной спальне.

Я боялась, что он вернется, и не решалась включить свет. Мне было ясно, что все жители «дворцовой деревни» наверняка слышали мои вопли и просьбы о помощи, но никто и не подумал хотя бы зайти и поинтересоваться, в чем дело. Я знала: что бы ни случилось, семья всегда будет на стороне Бахрина, а я для них всегда останусь лишь чужачкой, ходячей утробой.

Я понятия не имела, что делать дальше. У меня не было ни паспорта, ни денег, ни друзей, которым я могла бы пожаловаться на Бахрина. Мне все равно никто не поверит, а если и поверит – что пользы? По исламским законам он имеет полное право бить меня, если только от этих побоев не остается следов на лице. Я осторожно приоткрыла окно и прислушалась. Мне казалось, что главное сейчас – спрятаться и переждать эту ночь. Я была уверена, что, как только Бахрин снова увидит меня, ярость его вспыхнет с новой силой. Мысленно поблагодарив судьбу за то, что, в отличие от своих родственников, Бахрин терпеть не мог железных решеток на окнах, я неуклюже перелезла через подоконник, повисла на руках и, стараясь не производить шума, спрыгнула на землю, только чудом не угодив в канаву, проложенную как раз под окном.

Мне хотелось оказаться как можно дальше от дома. Все границы нашего участка были ярко освещены уличными фонарями, и, если бы я попыталась его покинуть, кто-нибудь обязательно заметил бы меня. Поэтому я решила, что самое безопасное – это спрятаться рядом с небольшим старым домом, стоящим в глубине нашего сада у самой ограды. Я добиралась туда минут десять, зигзагами перебегая от дерева к дереву. Едва я присела на ступеньки крыльца, как по улице проехала машина с зажженными фарами, и я испуганно вжалась в густую тень под стеной дома. В темноте я чувствовала себя в относительной безопасности, поэтому решила там и остаться. Так, скорчившись на траве, безнадежно отбиваясь от озверевших москитов, я и провела ночь. Один раз около одиннадцати вечера Бахрин с фонариком прошелся по саду, выкрикивая мое имя. Луч фонарика пробежал по траве совсем рядом со мной, но, к счастью, все обошлось: муж меня не заметил. Его голос был еще хриплым от злости.

Когда утром я наконец осмелилась вернуться домой, Бахрин выбрал новую тактику для того, чтобы окончательно меня сломить. Больше недели он не разговаривал со мной и спал в другой комнате. Его отец уехал домой, так со мной и не повидавшись. Недели через две, после того как его сын избил меня, раджа Ахмад слег с сильной ангиной и угодил в больницу. Каким-то образом Бахрин обвинил в этом меня и в наказание отправил в Куала-Лумпур ухаживать за отцом. Как ни странно, за те десять дней, что я провела там, мы со свекром прониклись друг к другу искренней симпатией, которая оставалась неизменной и в последующие годы. Абах признался мне, что никогда особенно не любил Бахрина. Он обвинял покойного султана, своего бывшего тестя, в том, что тот своим воспитанием испортил его сына. В глубине души я соглашалась с ним, но вслух высказывать свои мысли не решалась. Я не исключала, что свекор специально вызывает меня на откровенность, чтобы потом доложить обо всем мужу.

Дверь в палату распахнулась, и на пороге появилась вдовствующая Тенку Ампуан – Омар, как все ее звали. Она вплыла в палату и, цокая высокими каблуками, подошла к смотровому столу в тот самый момент, когда у меня началась очередная схватка. Хватая ртом воздух, я пыталась справиться с болью, одновременно удивляясь тому, как нелепо выглядит Омар в своих жемчугах и шелках в родильной палате. Она вообще была большой оригиналкой. Едва овдовев, она наплевала на большинство ограничений и правил, действующих в королевской семье, и завела давшую пищу для множества сплетен нежную дружбу с разбитной дамой-адвокатом. Я восхищалась ею и даже немного завидовала. Освободившись от очень старого мужа, за которого ее когда-то выдали, не спросив согласия, богатая и независимая Омар ни перед кем не отчитывалась, никому не подчинялась и предпочитала не вмешиваться в интриги, составляющие смысл жизни всей остальной семьи.