Как я была принцессой

Я хорошо помню забавный эпизод, который произошел вскоре после рождения сына. Я срочно пекла печенья и пирожные к празднику Хари-Рая и была очень занята, а Мак с тетей Зейной вызвались поменять Аддину подгузник. Решив, что с такой несложной операцией они должны справиться, я вручила им малыша. Когда прошло уже три четверти часа, а эта троица все еще не вышла из спальни, я заволновалась и пошла посмотреть, что там происходит. В спальне я обнаружила двух красных от смеха и смущения женщин, Аддина, который все еще лежал на пеленальном столике с голой попкой, и горы испорченных памперсов на полу. Оказалось, что каждый раз, пытаясь всунуть младенца в памперс, две эти взрослые женщины пачкали липучки детским кремом, после чего подгузник, разумеется, не застегивался и его приходилось выбрасывать.

К сожалению, Мак была склонна к ипохондрии и чересчур увлекалась антидепрессантами, которые считала панацеей от тоски и скуки. Она признавалась мне, что очень сожалеет о том, что так мало знает своего сына, но понятия не имеет, как наладить с ним контакт теперь, когда Бахрину исполнилось уже двадцать восемь лет.

Оставаясь наедине со мной, Бахрин не скрывал своего презрения к матери. Он часто говорил мне, что разговаривает с ней и оказывает ей знаки внимания только потому, что так велит Коран. Жаль, что Коран не предписывал ему испытывать к матери искреннее уважение и любовь. Мак, несмотря на то что Бахрин регулярно снабжал ее деньгами и всегда был безукоризненно вежлив, конечно же, чувствовала его истинное отношение и часто жалела, что не заботилась о нем в свое время так, как я забочусь о ее внуке. Но у покойного султана был крутой нрав, и никто не смел противоречить ему и установленным им правилам.

Мак искренне старалась укрепить наши с Бахрином отношения. Правда, использовала она для этого единственный известный ей способ: каждый раз, заметив признаки его очередной измены, она волокла меня к какому-нибудь модному бомоху – колдуну или знахарю, который в тот момент пользовался доверием женщин из их семьи. Как я ни протестовала, как ни доказывала, что не верю этим мошенникам, Мак продолжала настаивать, и я в конце концов покорялась. В итоге мне приходилось тащиться с ней в какую-нибудь дальнюю деревню и встречаться там с разнообразными мошенниками, выдающими себя за целителей разбитых сердец. Мистицизм бомохов уходил корнями в древние малайские традиции, и поэтому его не одобряли представители ислама. Чтобы их амулеты и колдовские напитки не отпугивали богобоязненных клиентов, бомохи бормотали строки из Корана, когда готовили свои зелья или сжигали фотографии – все во имя Аллаха! За эти труды они получали очень приличное вознаграждение.

Меня всегда поражали популярность бомохов и доверие, которое испытывали к ним местные жители. Малайцы – очень суеверный народ. Даже самые образованные из них не отрицают существования джиннов, или духов. Джинны, объяснял мне Че Гу Али, мой религиозный наставник, обитают по всей земле, их вызывают специальными заклинаниями, и они могут доставить человеку массу неприятностей, если их обидеть. Именно поэтому над входной дверью и прибивают таблички со строками из Корана: они призваны защитить дом и его обитателей от злых духов. Надо добавить, что Че Гу Али верил не только в джиннов, но и в то, что высадка на Луну экипажа «Аполлона-11» – всего лишь видеотрюк, снятый в голливудских декорациях. Он утверждал, что это «очередное мошенничество лживой американской пропаганды» и что ни один истинный мусульманин никогда в него не поверит.

31

Аддин быстро рос и с каждым днем становился все очаровательнее и умнее. У него были чудесная улыбка и звонкий смех. Мы часами валялись на моей широкой кровати, и я читала ему сказки и пела детские песенки. Ему особенно нравилось играть в маленькую свинку, которая пошла на рынок, но мне приходилось соблюдать осторожность и никогда не упоминать свинку в присутствии Бахрина, потому что мусульманский запрет на свинину распространялся даже на детские стихи. Меня огорчало то, что из-за множества религиозных запретов и предрассудков мой сын лишен простых детских радостей, доступных всем его сверстникам в Европе или Америке: он еще ни разу в жизни не копался в песочнице, не возился в грязи, не купался в море и не шлепал по лужам. Поэтому, вызвав очередной переполох в семье, я все-таки настояла на том, что Аддин должен на несколько часов в день выходить из дома и под моим присмотром играть на улице. Ему исполнилось уже почти два года, скоро у него должны были родиться маленький братик или сестренка, и я хотела, чтобы мой сын вырос настоящим, сильным и крепким мужчиной, а для этого необходимо счастливое детство. Скоро любимыми игрушками Аддина стали садовый поливочный шланг и две наши ручные козочки, Ноненг и его мать Сузу.

Я купила их вскоре после рождения Аддина. Мусульманская религия запрещает держать собак, и я решила, что в таком случае на роль домашних любимцев больше всего подойдут козы. Сузу была белой, уже довольно пожилой козой, которую наверняка зарезали бы, если бы я не купила ее вместе с ее сыном – прелестным, озорным и очень ласковым козленком, тоже белым, но с большим темно-коричневым пятном на спине. Он был таким славным и чистеньким, что иногда, когда Бахрин уходил на работу, мы пускали его в дом. К сожалению, Ноненг никак не желал понять, что заходить туда можно только по приглашению, и время от времени влетал в гостиную, вскакивал на диван, громко блеял там и отказывался уходить, пока его не почешут за ухом. В саду для коз поставили специальный вольер, а немного позже к нему пристроили небольшой домик для нескольких куриц, которых я прибавила к своему зверинцу. Соседи не уставали удивляться такому приросту домашних животных, с сомнением качали головами и окрестили меня чудачкой.

Моя надежда на то, что появление сына поможет растопить лед между мной и Бахрином, не оправдалась. Весь вклад мужа в воспитание Аддина ограничивался редкими семейными прогулками на автомобиле, во время которых мы с Бахрином молча сидели впереди, а малыш обычно спал на заднем сиденье. Бахрин почти никогда не играл и не разговаривал со своим сыном. Муж никак не хотел понять, что ребенка невозможно включать и выключать по собственному желанию. Он мог пару минут повозиться с Аддином, пощекотать его или прокатить на плечах по саду, а потом ему все это надоедало и он уходил, а растерянный малыш каждый раз ударялся в рев, и я потом долго не могла его успокоить. В отличие от меня Аддин еще не понимал, что его отца привлекает только новизна ощущений.

В конце восемьдесят четвертого года я поняла, что опять беременна. Мне был известен точный день и даже час зачатия ребенка – так редки теперь были наши интимные отношения с мужем. Бахрин принял это известие с гораздо меньшим энтузиазмом, чем в первый раз, и проявил только вежливый интерес к дате, когда должно произойти это событие. Вторая беременность проходила тяжелее, чем первая: она словно высасывала из меня силы и мне все труднее было справляться с энергичным малышом. Хотя Аддин уже ел твердую пищу и пил из кружечки сок, раз в день я все еще кормила его грудью, как посоветовал мне австралийский врач и как предписывал Коран, в котором говорилось, что мусульманская мать должна кормить грудью как минимум два года. К тому же в Тренгану практически невозможно было достать свежее молоко, а у имеющегося в продаже порошкового, как правило, уже давно закончился срок годности. Я собиралась кормить сына до третьего или четвертого месяца беременности, а потом объяснить ему, что молоко скоро понадобится для маленького брата или сестрички. Мне хотелось, чтобы еще до рождения второго ребенка между ними установилась прочная связь, исключающая ревность или соперничество. Я надеялась, что Аддин уже достаточно уверен в моей любви, для того чтобы с радостью принять «своего маленького ребенка», как он сам выражался.

До рождения детей весь день я была занята только Бахрином. После появления Аддина ничего не изменилось, по крайней мере для мужа.

Я вставала очень рано, чтобы проследить за тем, как готовится его завтрак. В зависимости от настроения Бахрин мог совершать или не совершать утренний намаз. Если у него не было аудитории, он обычно молился не слишком усердно. В присутствии же зрителей Бахрин совершал все омовения и коленопреклонения с большим энтузиазмом, переодевался в особый саронг и расстилал молитвенный коврик. За три года совместной жизни я успела привыкнуть к его лицемерию и показному смирению: сам он утверждал, что достаточно уверен в себе, знатен и умен, для того чтобы заставить людей поверить, будто считает их равными себе. По его словам, он научился этому полезному искусству еще в школе. Религия и смирение – вот главные ключи к успеху в политике и бизнесе, снисходительно объяснял мне Бахрин. Он умело создавал в общественном мнении выгодный ему образ скромного, демократичного, обожающего футбол и религиозного принца. Иногда я с любопытством наблюдала за тем, как ловко муж очаровывает важных государственных чиновников и деловых партнеров, и спрашивала себя, неужели они и правда не видят, что все это – лишь искусный спектакль, задуманный Бахрином для того, чтобы добиться каких-то своих политических целей.

Только после того, как муж уходил на работу, я могла уделить внимание Аддину. Утром он купался, а потом мы играли, и это было самым счастливым для меня временем дня. Аддин обожал плескаться в воде и, наверное, если бы я позволила, проводил бы в ванной весь день. Вскоре после ухода Бахрина к нам присоединялась Мак. Она редко приходила, когда сын был дома: ее пугали его приступы дурного настроения и вспышки гнева – бекенг, как она это называла. Мы вместе возились с Аддином, потом его укладывали поспать, а мы с Мак садились читать: она – Коран, а я – английские и местные газеты. Я делала это скорее по привычке, потому что в Малайзии вся пресса подчинялась жесткой цензуре и ничего интересного появиться в ней просто не могло. Я пробегала страницы глазами, выискивая упоминания об Австралии и новости о жизни королевской семьи, большинство из которых я уже знала от наших вездесущих сплетниц.

Бахрин, у которого к тому времени была уже своя архитектурная контора, приходил с работы на ланч, потом недолго дремал и опять уходил. Чтобы как-то заполнить дневные часы, я читала и перечитывала свои книги. Сериалов в Малайзии не показывали, телевидение начинало работать только с четырех часов, а из всех фильмов вырезались сцены даже с самыми целомудренными поцелуями. Книжных магазинов в Тренгану не было, и книги мне приходилось выписывать из Сингапура, Куала-Лумпура и даже из Лондона.

Мою страсть к книгам Бахрин часто использовал как оружие против меня. Иногда за какую-нибудь воображаемую провинность он с садистским удовольствием запрещал мне читать по нескольку дней подряд. Ему было отлично известно, что книги были для меня единственной отдушиной, окном в мир и любимым отдыхом. Во время очередной вспышки гнева он нередко грозил, что вообще запретит мне прикасаться к ним, что я – единственная женщина в семье, которая читает книги, и что я делаю это специально, чтобы позлить его. Он кричал, что эти «грязные белые книжонки» отравляют мой ум, и без того развращенный «грязным белым» воспитанием. «Грязным и белым» Бахрин теперь называл все – от романов Чарлза Диккенса до позы, в которой я сидела. Я изо всех сил старалась не замечать его гнева и не слышать оскорблений. Мне уже давно было известно, что вступать в спор или защищать себя – значит еще больше злить его, а кроме того, я все еще надеялась угодить своему мужу.