Как я охранял Третьяковку

Плохишу понравилось словосочетание «засранные картины», он даже хихикнул от восторга. Однако вопросы у него оставались:

– Так что же мне делать? – спросил он.

– Что делать? Иди обратно. И пока ТАМ все не съешь, СЮДА я тебя не пущу.

Плохиш как-то не слишком растерялся:

– Хорошо, дяденька! – радостно воскликнул он и убежал вниз по лестнице.

Я же направился к SLO и набрал номер поста в подвале – сокращенно «ноль-седьмой».

Топография Третьяковки такова, что если посетителю повезло, и он без потерь преодолел металлодетектор, то сначала он спускается в подвал. Там посетитель раздевается, покупает билеты, закусывает в кафе коржом, при желании посещает туалет. А потом неизбежно попадает в зону ответственности «ноль-седьмого» – последнего поста перед экспозицией.

Здесь постоянно находится целое Братство Кольца: свирепый билетер, мудрый администратор, и добродушный курантовский хоббит, чаще всего Гена Горбунов. Кроме тех случаев, когда там стоит Олег Баранкин. Олег – это, конечно же, свирепый назгул, по неизвестным и таинственным причинам перешедший на сторону Добра. Билетер отрывает билеты, администратор решает оперативные вопросы с экскурсиями, наш человек держит под контролем ситуацию вообще.

Если все в порядке и любитель живописи алкогольно не опьянен, обут в войлочные тапки, не тащит с собой хозяйственных сумок, портфелей, мороженого, зонтов и еще двадцать шесть запрещенных к проносу предметов, то он поднимается по лестнице в вестибюль, расположенный на уровне первого этажа, пересекает его и выходит прямиком к парадной лестнице. На вершине лестницы стоит еще один курантовец, всем своим видом внушая потенциальным нарушителям порядка ужас, благонравным же гражданам – уважение. Здесь начинается зона номер один.

Но «ноль-седьмой» более важный в стратегическом плане пост. Это застава трех танкистов на реке Амур, первый рубеж обороны. Вообще-то не первый, конечно. Есть ведь еще Главный вход. Ну ладно, пусть второй рубеж. Но тоже крайне ответственный! На Главную лестницу сотрудничек выставлялся исходя из наличия таковых, а на «ноль-седьмой» в любом случае.

Вот я и собирался спросить, каким образом через «ноль-седьмой» проникают дети, буквально навьюченные съестными припасами? И что мы будем делать, если экстремистам придет в голову пронести в Третьяковску галерею пару килограммов тринитротолуола? Запросто так, в шапке!

Мне ответил Гена. Разумеется… Павлик спит, Гена дрочит. Все как всегда. Хорошо, что у Третьяковки есть железный, плохо сгибаемый Фил – ее последняя надежда и опора, ее зоркие глаза и чуткие уши. Я в тактичных выражениях высказал Геннадию свои начальственные претензии:

– Гендос! Твою-то через печень кочерыжку! Сейчас мимо тебя пройдет пацан. Толстый такой, мордатый. На Иван Иваныча чем-то похож… В шапке у него, обрати, пожалуйста, внимание, ОГРОМНОЕ количество халвы. Геннадий, это абсолютно неприемлемо! Я очень прошу тебя, проследи, будь добр, чтоб он эту халву… Не знаю… В камеру хранения сдал, что ли. Как понял меня, ноль-седьмой папуас на пальме?

Гена начал было оправдываться, но я прервал его:

– И на будущее запомни, Геннадий. Ежели. Кто-нибудь. Еще. Мимо тебя. Вдруг. Пронесет. Пищу. Ты сожрешь ее всю на моих глазах. Это и всего остального касается, Геннадий. Страшно подумать, что я сделаю, если увижу в экспозиции зонтик-трость! Понял?

Гена потрясенно молчал. Наверное, он представлял себе, как добротный английский зонт с лязганьем раскрывается у него где-то глубоко внутри.

– Короче, Гендос. Олегу я, так и быть, говорить ничего не буду. Но это мое личное тебе одолжение. До встречи в эфире, уважаемые радиослушатели, веселой вам Хануки.

Благодарный Геннадий обещал землю грызть, но впредь меня не расстраивать. Все-таки я строгий, но справедливый, подумалось мне.

Не успел я закрыть ящик СЛО, как гляжу: этот хомяк опять идет. Прямо на ходу он обеими руками торопливо запихивает в рот кусок халвы. Крошки маленькой желтой Ниагарой сыпятся на ковровую дорожку. Шапка при нем. И она пуста!

– Где халва, урод? – спрашиваю его строго.

Мальчиш-Плохиш с довольным видом красноречиво похлопал себя по круглому животику. Мол, вот она родимая.

– Вы же, дяденька сами сказали, чтобы я ее съел! – весело крикнул Плохиш.

Конечно, я ему не поверил. И никто бы на моем месте не поверил. Это же просто невозможно! Хорошо, допустим, успел он за эти три минуты захомячить грамм сто, ну сто пятьдесят. Ну, двести… А остальное-то куда дел?! Захавал, думаю, пёс где-нибудь под пуфиком в вестибюле.

Взял его за руку, пошел искать. Облазил весь вестибюль, и ни хрена моржовича. Весь в пыли и мятых фантиках, со смутным предчувствием беды иду к сотруднику Горбунову. Существовала теоретическая вероятность того, что Плохиш сумел выскочить в подвал и там избавиться от халвы. Правда, ему еще надо было успеть вернуться… Что-то я не приметил маленького турбо-дизеля в его упитанной жопке.

Гена мамой поклялся, что предъявленный ему для опознания мальчик не проходил через «ноль-седьмой». Хотя он, Гена, получив от меня штормовое предупреждение, буквально все глаза проглядел его ожидаючи.

Картина складывалась пугающая. Неужели славный толстяк действительно сожрал всю эту массу халвы?! И как бы теперь сделать так, чтобы заворот кишок случился у него не прямо здесь у всех на глазах, а хотя бы на выходе? Дохлых школьников мне тут только не хватало… Здесь нигде не написано «Склад дохлых школьников»!

Однако, оглядев мальчика, я немного успокоился. Плохиш вид имел довольный и цветущий. Перекрестил я его со вздохом, да и отпустил на все четыре стороны.

– Тебе, брат, в цирке выступать надо. – сказал я на прощанье. – Ты, чувак, феномен и чудо природы.

Такая вот была насыщенная пятница. В полпятого вечера, после закрытия Депозитария я покинул второй этаж. Гори оно все синим пламенем… Морально опустошенный и физически надломленный я пришел в дежурку, где без церемоний немедленно ухнул грамм сто «Мордовской», чем потряс присутствующих. Ожидаемого облегчения не наступило. Грело и утешало меня только одно: доброе дело, малая малость, совершенная для другого человека. Для безутешного Павла Макаровича, потерявшего горячо любимого дядю.

Спустя почти четыре года правда открылась мне. Как обычно она была отвратительна. Оказалось, что в тот день вовсе не безвременно покинувший этот мир родственник явился причиной странного поведения сотрудника Тюрбанова.

На самом деле, накануне он в компании с Кулагиным всю ночь употреблял спиртное. Кроме того, лживый Тюрбанов суетливо возился вокруг продажной женщины, которую они с Кулагиным цинично привели в дом павликовых родителей. Суетился причем не напрасно, что, конечно, еще более отягощало его вину.

Жалко, что я узнал про это так поздно. Клянусь, все оставшееся до добровольного увольнения из рядов «Куранта» время милый Павлик провел бы сидя как дрессированный попугай без подмен и обеда на периллах шестой лестницы. И я бы его еще заставил покрикивать время от времени: «Пиастры! Пиастры!».

20. Как я Горобцу диван подарил было, а потом передумал

Стою как-то на «пятнадцатом» посту в пору своей курантовской юности и административной ничтожности. То есть, еще будучи рядовым этажным полузасранцем. Естественно скучаю, как же иначе. Вдруг, чу! Виденье!