Как я таким стал, или Шизоэпиэкзистенция

Он молчал. Глаза его ели огонь. Но, кажется, он слышал мои путанные после лекарств слова. Он слышал меня как сверчка, поющего свою песню, или шелест березовой листвы. И я почувствовал себя сверчком, почувствовал себя березовым листком, сережкой. "Сережкой ольховой, легкой, точно пуховой". Почувствовал, что, в самом деле, ступил из палаты "Люкс" в другой мир, в лучший мир, в котором человек кристален и живет прозрачно и ясно.

Согретый видом этого мира, я размяк, и мысль пошла по кругу:

– Жил я, жил, как все, учился, учился, претворял, претворял, гонялся за златым тельцом, а потом понял, что я – это не я. А когда живет, учится, знает и претворяет кто-то другой, засевший в тебе, не ты, но, то результат получается хуже некуда.

– Это у всех так, – поднял глаза Грачев. – В каждом человеке сидит Бог и человек, И человек всегда, почти всегда побеждает, ибо он – варвар.

Кулеш поспел, я подсел к Павлу, вручил ложку, и мы стали степенно есть, стараясь не съесть больше сотрапезника. Когда кастрюля опустела, он пошел с ней к ручью и вымыл. Потом мы пили чай, поглядывая друг на друга и светлеющее небо.

– Так вот, извини за банальность, – продолжил я, попив, – "земную жизнь пройдя до середины, я очутился в сумрачном лесу", и в нем на меня нашло. На меня легко находит – я ведь живу на границе фантазии и реальности. Но, молодой, я четко представлял, что такое фантазия, а что реальность... А сейчас... Сейчас я не могу сказать, что есть фантазия – мои квартира, моя палата или эта опушка, ты и ночь...

Павел молчал, и я хлебнул из фляжки. Энергичнее, чем прежде, и подвижная жидкость полилась по подбородку. Мне стало неловко, я затих. Тишина, прерываемая резким треском угольев, была живой, тьма – родной и теплой.

– В своей квартире ты был никому не нужен, – сказал он. – И вообще не бери в голову. По жизни надо идти. Если сидишь в норке, жизнь проходит мимо.

– А теперь вот Христом стал... – хмыкнул я. – И пятьдесят человек в это верят.

Грачев улыбнулся. В больнице ему рассказали о чудесах, сотворенных новеньким психом. Тетя Клава, проглотив мост, перестала воровать у больных котлеты и больше не плевала в щи. И десны на месте удаленного зуба у нее стали чесаться. Стали чесаться после того, как доктор передал ей слова новоявленного Христа.

– Так что будем делать? – спросил я, решив, что пора укладываться.

– Пойдем куда-нибудь, – ответил Грачев.

Я остро чувствовал, что говорит не он, а я, значит, говорим мы. Мы, единое существо. Говорим, и с каждым словом нам становится все более и более ясным: чтобы на Земле воцарилось царство Божье, надо всего лишь увеличиться, сделать так, чтобы нас стало больше, и за счет хороших людей, и за счет плохих, а чтобы нас стало больше, надо отдавать, излучать все больше и больше, надо излучить все, вплоть до жизни. И лишь тогда те, которые заморочены златом и вещами, придут к нам, и умножат нас. Эта мысль вселила в меня великую по нежности любовь к Иисусу, отдавшему все, и потому ставшему всем.

Я посмотрел на Грачева, желая передать ему эту нежность, но он думал о другом.

– О чем ты думаешь? – спросил я.

Павел поднял глаза:

– Странно. Я сейчас посчитал, что мы с тобой встречаемся примерно каждые тринадцать лет.

Я задумался: "В школе встречались, у магазина встречались, он с телевизором, я в галстуке... Да, через тринадцать лет после школы, месяц туда, месяц сюда. Но тринадцать лет назад не встречались – это точно".

– Встречались, – усмехнулся Грачев. – Ты просто меня не видел.

– Где это было? – спросил я и оказался в Приморье.

В одном из одиночных маршрутов – я предпочитал ходить один, без коллектора, к которому надо приноровляться и вовремя приводить на ужин – меня занесло на заброшенную штольню. В геологическом отношении она оказалась интересной, и я стучал молотком часа полтора, пока не обрушилась кровля. В чувство меня привел октябрьский вечерний холод. Открыв глаза, я увидел, что лежу на устье с разбитой головой и размозженным мизинцем правой ноги. Рана на макушке, как и мизинец, оказалась присушенной – окровавленные внутренности перевязочного пакета лежали рядом – и смазанной тетрациклиновой мазью (в маршрутах она всегда была со мной). Решив, что сделал это на "автопилоте", я пошел в лагерь, находившийся всего километрах в восьми...

– Так это ты меня тетрациклином смазал?

– Да. А перед этим хотел добить. А до того, как хотел добить, разобрал завал, за которым ты находился.

– А что в тайге делал?

– Шишковал.

– Понятно. А почему ушел? Я ведь мог и не дойти до лагеря?

– Ты мог не дойти? Шутишь?

– Сотрясение у меня было. Неделю потом рвало, и с памятью пришлось разбираться.

– В розыске я тогда находился. И рисоваться перед твоей партией не было мне никакого резону.

– А что натворил?

– Да так... Шмелиное гнездо разорил, меня и покусали.

В Кавалерово, на нашу базу, заходил милиционер и равнодушно говорил, что на севере района скрывается опасный преступник.

Подумав, я оживился.

– Знаешь, что из этих тринадцати лет получается?

– Что?

– Из этого получается, что мы когерентны. То есть мы с тобой суть два волновых процесса с периодом колебания в тринадцать лет... И все люди – есть волны всеобщего поля.

– Слушай, кончай, а?

– Почему кончай? Да ты не понимаешь, мы же с тобой связаны когерентным принципом! И это здорово! Вот раньше меня удивляло, почему на "Степного волка" Германа Гессе, я натыкаюсь каждые пять с половиной лет, а теперь...

– Еще три слова, и я верну тебя в больницу. Христос должен быть прост и понятен, как волна.

Я вынул из рюкзака пуховой спальный мешок и протянул ему. Он, отказываясь, покачал головой и сказал, что удовлетворится шерстяным одеялом и подстилкой. Не став спорить, я хлебнул из фляжки и лег спать.

36

Разбудил меня громкий смех. Разлепив глаза, увидел, что смеется девушка лет восемнадцати. Она сидела рядом с Пашей и смеялась заразительным природным смехом. Под глазом у нее набирал красу синяк, губы справа припухли и кровенились. Сообразив, что она смеется, чтобы разбудить меня, я вылез из мешка и подошел к кострищу. Несмотря на травматические украшения, лицо у гостьи было милым и характерным.

– Вас, конечно, зовут Магдалина? – спросил я, оценивая прилично ли расстояние между ней и Павлом.

Глаза ее застыли на мгновенье. С некоторым трудом оживив их, гостья сказала:

– Меня зовут Настей. Но клиентам я называюсь Магдой...

– Она на дороге работает, – прямо глядя, сказал Павел. – Ночью один дальнобойщик ее подобрал и выбросил потом из машины.

– И от этого ты такая веселая?.. – я испытывал удовольствие, глядя на собеседницу, ничуть не огорченную ночным своим несчастьем. Мне казалось, она чем-то внутренним освещает все вокруг, а то, что исходит от меня, преобразуется в ней в нечто большее, как в линзе. Преобразуется и складывается с ее светом в единое доброе излучение.