Как я вернулся в отчий дом и встретил сингулярность
Шрифт:
До чего паршивое чувство.
Может, если канал сменить, то полегчает, предположил Жора. Он нажал на «двойку», почти уже стёршуюся с серой матовой поверхности пульта. На экране возникла девушка. Сидела в анфас и что-то всё клала себе в рот. Жевала, проглатывала, а потом снова клала. Крекеры или орешки. Всё она их у себя на языке размещала, развратно его так при этом высовывая и улыбаясь попутно. Позади силуэта её, на пожелтевших обоях были рассыпаны бордовые ромбики, которые, если приглядеться, выстраивались в почти ровные ряды, иногда всё же сбивавшиеся, вероятно от криво подогнанных обойных листов. Девица сидела на диване, скрестив ноги и чуть сгорбившись. На мгновение экран резко потух, а затем картинка снова стала проясняться. Будто бы что-то черное сначала прислонили к камере, а потом стали медленно от неё отводить. Похоже, этим чем-то была спина. Мужская. Вот его фигура уже полностью оформилась и поместилась
Желая доказать себе, что всё наблюдаемое в эти минуты ему не мерещится, Дворовой прильнул к экрану почти вплотную, пока картинка не стала распадаться на множество крохотных прямоугольников – синих и красных. И пусть Жора в таком положении уже не видел лица персонажа, но зато он точно определял его по голосу. То был его сосед с первого подъезда, Григорий Константинович. То ли Воробьёв, то ли Воробушков. Ходили слухи, что второй вариант его фамилии был более вероятен, однако же мужчина, в силу своего непростого нрава, подправил её в паспортном столе. Но были кривотолки и куда более гадкие, касающиеся, например, его подозрительного безбрачия вот уже на протяжении лет этак двадцати. Поговаривали, что такой образ жизни Григория Константиновича в его полтинник с лишним связан был с его нестандартными предпочтениями в постели. Мол, мужчин он любил. Никаких, однако, доказательств тому ни у кого не было. Не появилось их и у Дворового, наблюдавшего, как его дряхлеющий одинокий сосед стягивал с юной леди колготки и попутно расхваливал её «маленькие, тоненькие ножки, как у пятиклашки».
Эти почти что случайно выпавшие из телевизора слова так наэлектризовали воздух, что наполнившее его беспокойство тут же кристаллизовалось и стало впиваться стекляшками во все открытые участки Жориного тела. И вонзались эти стекляшки тем глубже и больнее, чем меньше одежды становилось на людях внутри телевизора. Растерянный, оттого озлобленный и оттого ещё более растерянный Дворовой нервно ударил по кнопке выключения. Ящик погас лишь со второго удара.
Спустя минуту Дворовой стоял на балконе, поёживаясь то ли от резко усилившегося ветра, то ли от только что увиденного у себя на кухне. Желудок его наполнялся остатками пива, а голова готова была затрещать от количества вопросов, которые мужчина даже толком сформулировать не мог. Оттого смятение переживалось им ещё более болезненно. Нехотя перебирал он картинки в голове: квёлый этот силуэт старухин с поступью знакомой да лицо соседа-извращенца, будто бы некий видеозаказ выполнявшего на потеху таинственных толстосумов, проживающихся где-нибудь в Англии или ещё какой захудалой европейской стране. И всё Дворовому казалось, что была какая-то между ними странная связь. Между ним и этими людьми. Связь тонкая и, может быть, обременённая огромным количеством переменных; она действовала ему на нервы, сплетая из них вычурный эскиз, так неподходящий ко всему, что видел и знал Жора о себе и об этом мире.
Ему следовало проверить остальные каналы. Чтобы просто удостовериться в собственном здравомыслии. Угомонить разыгравшуюся фантазию. Либо же наоборот подтвердить безумную, как весь этот свет, теорию.
Когда Жора включил десятый, динамики стал разрывать объёмный, басистый женский голос. Такой голосище дай бог каждому! Он тоже казался Дворовому знакомым настолько, что резал слух вовсе не благодаря своей мощи, а ощущению какого-то вмешательства «из-за той стороны». Он исходил от женщины, чью фигуру закрывал образ подпирающего дверной косяк подростка, утопавшего в тени коридора, из которого и велась съёмка. Мать отчитывала сына за то, что тот сбрил себе брови. Потом она упрекала его в непослушании и угрожала тем, что лично попросит директора школы больше не удерживать там мальчугана.
– Лучше бы ты мозги себе побрил! – кричала она. – Может, они бы у тебя на место встали.
Чудаковатый малый. Всегда нелюдимый, со взглядом тугим и хмурым. Дворовой не видел его глаз, но узнал этого пацанёнка по походке, когда тот, преследуемый гнётом своей мамаши, удалялся из панорамы экраны. По той же самой походке, какой он вышагивал, спускаясь и поднимаясь по лестнице, роняя при этом неловкое «здрасьте», когда встречал Жору на пути.
А теперь он просто взял и сбрил себе брови. Словно перепутав их с усами. С усами, что по какой-то странной прихоти человеческой природы выросли не в том месте лица.
И всё это происходило в этом доме. В его доме. Всё, что видел Дворовой в этой штуковине. И, похоже, происходило всё это прямо сейчас.
– Ты откуда взялся? – Жора обратился к телевизору, словно к своему старому
знакомому, который считался погибшим вот уж как лет десять.Никакой тебе антенны, никаких проводов, никаких вообще признаков того, что эта устаревшая штука могла рассказать о чём-то большем, чем о белом шуме, который, наверное, даже конспирологам уже не интересен. И всё же, эта машина точно знала, о чём готова была поведать миру, а может только ему, Дворовому. Получалось, что каждый канал был привязан к конкретной квартире согласно её номеру. И ромбики на обоях, в квартире у Воробушкина – разумеется, Жора там их и видел, когда дрель у соседа забирал. Но то было уже лет сто назад. И неужели сосед обои сменить до сих пор не смел? Нет, всё это были не те вопросы. Совсем не те. Они только сбивали. Дома у Дворового в кои-то веки чудо-агрегат неведомый объявился, а он всё об обоях думает!
Как всё это странно и причудливо. И совсем небезопасно, подумал Жора. Он весь встрепенулся и стал по комнате ходить, пока соседка та громогласная, что этажом ниже жила, порядки на кухне наводила, ругаясь и ненавидя всех вокруг так, что динамики у телевизора, казалось, в труху рассыпятся. А старуха та – это Лидия Алексеевна, стало быть. Та самая пенсионерка, что вечно клумбы у подъезда разбивает и следит потом яростно, чтоб никто по ним не ходил. Точно – и в первой квартире как раз обитает. Никак на восьмом десятке не может трёхкомнатные хоромы свои оставить или родственникам передать. Даже домой их к себе не пускает. Всё думает, что корью мутировавшей, специально в Украине выведенной, заразить её пытаются.
– Это что же получается, следят за нами значит? – полушёпотом проговорил Дворовой, чуть ли не дрожа. Он осмотрелся вокруг и тут же принялся каждый на кухне закуток разглядывать, каждый выступ и каждое углубление в стенах, шкафах и на окне с подоконником. Затем бросился в коридор, чтобы остальные помещения в квартире проверить, да только понял, что мест этих, откуда слежка могла быть устроена, ему и за ночь не облазить. Слишком уж изощрённой техника нынче стала – Жора даже сюжет об этом, увиденный как-то по телевизору, вспомнил. Там у одной женщины махонький прослушивающий чип в сумочке ейной всё время был, а она год вот так жила и не ведала ничего, пока сумку ту в туалете общественном не украли. А как вора нашли, так вся схема шпионская и вскрылась.
И с чего бы ему, Жоре быть уверенным, что кто-то из двенадцатой, шестнадцатой или двадцать четвёртой квартиры точно так же сейчас не следил за ним. Весь этот дом – единый организм, должно быть. И тогда сигнал в одной его части непременно либо вызывает отклик в другой, либо сам является результатом чьих-то действий – непреднамеренных либо хорошо спланированных. Всё – одна большая система. Хрущёвка – образ мышления, как брат Дворового и сказал. Зазнавшийся ублюдок.
Дворовой глядел в опустевшую на экране телевизора соседскую кухню и вдруг почувствовав себя полностью раздетым – не то, что без одежды, а даже без кожи. Негнущимися от волнения пальцами он ухватился за края занавесок, так уродливо смотревшихся на его кухонном окне, и попытался их задёрнуть. Те поддавались с трудом, будто бы потяжелели внезапно и многократно по чьему-то злому велению. Зашторив наконец окно, Жора проделал то же самое и в остальных двух комнатах. Благо шторы везде были тёмные и плотные, никто значит сквозь них ничего уже не разглядит. Но это только полбеды. Эти штуки, они ведь где угодно могли быть запрятаны. Он вернулся на кухню, схватил пульт и включил пятнадцатый канал. То был номер его квартиры.
Чернота заполонила экран. Поначалу Дворовой даже обрадовался. Мол, вся эта теория его рассыпалась, оставив после себя лишь привязчивое, стыдливое ощущение помутнения рассудка. Но, присмотревшись, Жора увидел, что мгла эта, она будто бы была живой. Она змеилась и перетекала сама в себя, змеящуюся и переливающуюся всеми возможными оттенками тьмы. А сквозь черноту эту гул доносился, как от разгулявшегося в ночи ветра. Тогда-то Жоре и стало понятно – камера где-то в закрытом, тайном месте. В шкафу, может, или где-то в стене замурована. Эта догадка сильно облегчила Дворовому задачу. Он тут же помчался распахивать двери шкафов и вытаскивать оттуда всякие ящики и разные коробки, попутно заглядывая в углы и под все предметы мебели, куда могла протиснуться рука.
Он просветил все щели фонарём. Заглянул под ванну и в вентиляцию, но не нашёл ничего подозрительного кроме десятка дохлых и ещё пары-тройки живых тараканов, успевших от него ушмыгнуть и спрятаться в ближайшую щель. Вся ревизия заняла без малого полтора часа. Дворовой опасался, что сделал всё наспех и, возможно, стоило бы всё повторить, мол, и зрение ведь уже не то, и одеревеневшие суставы многого не позволяют. Но надо было передохнуть. Они всё равно его не видят. Чернота не исчезала с экрана ни на секунду, а значит они, скорее всего, до него пока не добрались.