Какая-то станция

Первой играла Дарья соло на трехрядке. Играла хорошо. Ей долго аплодировали, а она смущенно стояла, не зная, что делать — кланяться или нет. Потом под аккомпанемент Дарьи Фрося исполнила «Синенький скромный платочек» и «Темную ночь». Ей тоже горячо хлопали и кричали «бис!». И она запела веселую песенку «Вася-Василек». Пела, а сама смотрела на Васю, и все оглядывались на него и улыбались, а он готов был от смущения провалиться сквозь землю и очень обрадовался, когда Фросю сменил Леха. Под звуки трехрядки Леха плавно и важно выплыл на сцену — ни дать ни взять коломенская верста — и, пройдясь перед зрителями и бросая неотразимые улыбки в зал, вдруг рванул чечеточку. Он выкручивал такие фортели, откалывал такие коленца, что зал только восторженно ахал.

Его заставили повторить.

— Вот, черт, выкаблучивает! — восхищался директор. — Это по-нашему, по-гвардейски.

Леха разошелся, будто выплясывал себе невесту.

Потом завели граммофон, и зазвучало сентиментальное танго. Леха с Фросей исполнили показательный танец. Оки плавно скользили по сцене. Леха то отодвигал на всю длину своих рук партнершу и томно смотрел ей в глаза, да так смотрел, что в зале замирали и ждали, что вот-вот Леха скажет любовные слова, то вдруг прижимал Фросю к себе в страстном порыве и делал стремительный поворот, и глаза его горели. Женщины в зале млели от чувств и втайне завидовали Фросе, которая с видом бывалой актрисы подыгрывала Лехе.

Потом девушки, одетые в матросскую форму, под руководством Лехи станцевали «Яблочко», чем привели всех в неописуемый восторг.

Когда выступление самодеятельности закончилось, Клава пригласила дорогих гостей в другую комнату к столу. Там директор со стаканом в руке опять произнес речь:

— Дорогие товарищи женщины! Наша славная Красная Армия наносит гвардейские удары по врагу на фронте. А вы здесь, в героическом трудовом тылу, помогаете ей ковать победу над проклятым Гитлером. А врага бьют, сами знаете, и пулей и штыком. А еще и прикладом. А вы-то как раз и делаете заготовки для этих прикладов. А какая винтовка без приклада? Никакая, отвечаю. Значит, без вас бойцам на фронте не обойтись. Это, товарищи женщины, государственный вопрос…

Директор продолжал говорить, но Вася уже не слушал его, потому что сидящая против него за столом Фрося зашептала громко:

— Дашь, глянь, как она его стерегет. Так и зыркает по сторонам.

Фрося показала глазами на жену директора, которая сидела с ним рядом, во главе стола, и настороженно оглядывала женщин, будто ждала нападения из-за угла.

— Все равно не углядела, — тихонько хохотнула Дарья.

— О-о, Глашка оторвала подметки на ходу! Неужто и впрямь не знает? Притворяется, поди. Весь поселок знает.

— Может, и не знает, — пожала плечами Дарья.

— Ну-у! — с сомнением протянула Фрося. — Наши бабы да не донесут. Не успеешь чихнуть, а уж говорят «будь здорова!». А тут такое дело!

Фрося наклонилась к Дарье и что-то зашептала ей на ухо.

— Пря-ям, — протянула Дарья и усмехнулась.

— О-о, — Фрося откинулась на стуле. — Нимало. Так я тебе и поверила.

— Да брось ты!

— Строишь из себя. Я ведь вижу — всерьез дело пошло. Глянь на себя — цветешь вся.

Дарья в этот вечер была неузнаваемо хороша. Сдерживаемая радость светилась в ее глазах. Даже голос ее изменился, напевным стал, пропала хрипотца. Таким становится человек, внезапно обретающий счастье.

Фрося стрельнула глазом на Васю и опять зашептала на ухо Дарье. Он почувствовал, что говорят о нем, и сидел как на иголках.

— …За вас, дорогие товарищи женщины! — закончил свою речь директор и поднял стакан. — За победу!

Все чокнулись кружками и стаканами, и Вася тоже. Он впервые в жизни выпил стакан бражки. Она была вкусна и совсем не горька, а как крепкий холодный квас. Фрося и Дарья настояли, чтобы он выпил. Их поддержал Леха, а старшина был на другом конце стола с Клавой. И Вася постеснялся отказаться.

После второго стакана все вокруг стали хорошие и родные, и Вася всех их любил. Сначала было немножко грустно, что нет Тони, но потом он забыл о ней. А когда Дарья голосом звонким и высоким завела о том, как выходила на берег Катюша, и как она берегла любовь, и когда женщины стройно и ладно подхватили песню, восторженное и радостное чувство наполнило сердце Васи и его прямо-таки стало приподымать со стула, чтобы сделать всем этим прекрасным людям что-нибудь доброе и хорошее. Кругом уже все пели, смеялись и громко переговаривались через стол.

— Глянь, — сказала Фрося Дарье и показала глазами на Андрея. — Уже к Люське примазывается. Надо шепнуть, а то он задурит девке голову.

Андрей весь вечер не отходил от рыженькой симпатичной девушки и, видать, говорил ей что-то очень приятное, потому что она все время улыбалась.

— Ты слыхала, как Люба поперла его?

— Нет, — Дарья приготовилась слушать.

— Сама рассказывала. Прилип провожать после клуба. Позвольте проводить, ах вы мне нравитесь, ах я такой одинокий — начал «заливать Америку». Довел до крыльца, в дом просится, погреться. Впустила она его, чаю попили. Ну и начал он издалека, как бес туману напускает, и все про одиночество нажимает. Разжалобить чтоб, бабье сердце растопить. А потом пристал, как с ножом к горлу. Глядит Люба — дело серьезный оборот принимает, в доме она одна, а он сильный, руки железные. Вырвалась кое-как, со стены карточку Гришину сдернула и как иконой открещивается от него и такие слова говорит: «Вот гляди, это муж мой, Гриша. А ежели это ты был бы, и к твоей жене вот так бы приставали? Сладко бы тебе было?» Он и скис. А Люба ему говорит, иди, мол, к вдовам, им уже некому изменять, а меня не трожь. Я своего нареченного подожду, он у меня живой еще и крепкую надежду на меня имеет…

Завели граммофон, снова зазвучало танго, и Фрося потащила Васю танцевать.

— Держи, — шепнула она и сжала Васину руку.

— Держу, — мужественно сказал Вася.

— Смотри, — Фрося жарко сошлась с его грудью, — уронишь — не встану.

Вася улавливал какой-то потаенный смысл ее слов, и его бросало в жар, и в то же время у него распирало грудь от сознания, что с ним разговаривают как со взрослым.

— Даша, — попросила Клава, — заведи-ка нашу.

Дарья, тихо улыбаясь, взяла трехрядку и пробежала пальцами по перламутровым пуговицам ладов, и щемящая сердце музыка наполнила душу, а Клава сильным голосом запела о том, что позарастали стежки-дорожки, где проходили милого ножки. Женщины подхватили, лица их погрустнели, глаза задумчиво глядели куда-то вдаль, в свою юность, в пору любви.

Позарастали мохом-травою, Где мы гуляли, милый, с тобою…

Директор, поглядывая на повлажневшие глаза женщин, забеспокоился. Он хотел, чтобы в этот день его работницы забыли, что они вдовы и одиноки, и чтоб хоть немного повеселились и оттаяли душой, потому как завтра снова непосильная работа и тяжелая жизнь.

Директор вскочил, крикнул Дарье, чтоб она играла «Барыню», и топнул ногой, но тут же сел от боли. Но порыв его уже подхватила Клава и плавно пошла по кругу, поводя плечами в накинутом платочке, все набирая частоту перебора ногами. Рослая, статная, с полуприкрытыми хмельными глазами, она приковывала внимание плавностью и силой раздольной русской пляски.

Директор улыбался и глядел на нее, как смотрят на свою любовь. Его толкнула в бок жена, и он хмуро отвел глаза. Жена директора срезала Клаву злым взглядом, а Клава победно повела бровью в ответ и с плясовой игривостью поглядела на Суптелю, вызывая его на круг. Старшина отказался, ссылаясь на свою раненую ногу, и вместе него лихо отплясал Леха.

Вася выпил еще стакан и танцевал с Дарьей, а потом с Фросей и еще с какой-то девушкой, крепко державшей его за плечо, и уже не знал, которая из них шептала, чтобы он проводил ее домой. Потом он выпил еще, и ему было очень весело, и все хотелось кого-то обнять. Остальное он помнил смутно, вроде бы пел Суптеля украинскую песню, вроде бы снова плясал Леха, и вроде бы его, Васю, кто-то целовал…