Какофония No.1

Каблуки бодро отсчитали ступени первой лестничной гармошки.

Бодро процокали пролет.

Бодро ступили на следующую гармошку…

Замерли…

Узрели!

Не оборачиваться! ни в коем случае не оборачиваться! даже на полголовы! и полголовы могут выдать личность с потрохами, затылок же, будучи элементом задворным, незримым – за исключением неординарных черепных данных, коими я, к счастью, не обладаю – вполне может сойти за неопознанный объект.

Чего нельзя сказать о наряде.

Людская память на чужие наряды зла – уж если обозлится на чей-нибудь гардероб, век гардероб помнить будет, человека забудет, а гардероб его помнить будет.

Но мой гардероб ни в чем перед родом человеческим не провинился, стало быть, в анналах людской памяти не значится, и – неопознанный затылок вкупе с неопознанным гардеробом становятся человеком самым что ни на есть неопознанным; мною становятся – вот что! что и требовалось доказать.

… Отмерли и продолжили нисхождение с лестницы – медленно, осторожно.

Всматриваются.

Не оборачиваться! ни в коем случае не оборачиваться!

Лестница кончилась. Цоканье прекратилось.

Обозревают…

Не поддаваться! ни в коем случае не поддаваться инстинкту оправдывания!

… Шаркнули и пострекотали дальше.

Ни словом, ни полусловом.

Не опознали!

Или опознали, но промолчали.

Или опознавать им было нечего в силу того, что сами являются объектом в нашем краю неопознанным, возможно одноразовым – что было бы весьма мне на руку: не пришлось бы затылок под головным убором прятать, а так придется, непременно придется, и гардероб придется сменить, несмотря на всю его непримечательность, ибо в нестандартных ситуациях все непримечательное становится примечательным.

Густое терпкое амбре с примесями затхлости и прогорклости, следовавшее за каблуками попятам, от каблуков отщепилось и встало в воздухе колом.

Хоть не дыши.

Совсем не дышать не получится, да и толку в том нет никакого, среда в носу и во рту испорчена окончательно и бесповоротно, по крайней мере будет испорчена до тех пор, пока окончательно и бесповоротно из воздуха не будут изгнаны парфюмерные духи.

Сплюнуть бы да высморкаться, чтобы изгнать хотя бы часть духов, да руки заняты.

Придется дышать реже и более поверхностно.

Придется отнять правую руку от правой створки лифта – вот что! и высморкаться.

Да и, вообще, не мешало бы сменить положение всего тела, стоять в распятии крайне утомительно.

И тело развернуть – к подъезду передом, в лифт задом.

Главное, при развороте не забывать удерживать кнопку "стоп", чтобы…

Однако не стоит давать мыслям шанс пробраться в материальный мир! одни уже пробрались.

На сей раз обошлось. Разворот прошел без сучка без задоринки.

Какой же, право, глупый поступок прошел без сучка без задоринки! – развернуть тело! Естественно вместе с телом развернулось и лицо. А вместе с лицом развернулась и личность. И – прощай анонимность!

Но вечно хранить анонимность все равно не получится. Непременно явится тот, кто анонимность обналичит – обналичит и пойдет с обналиченной анонимностью личность разбазаривать.

Не допустить разбазаривания! Повернуться в лифт передом, к подъезду задом!

Чувствую себя избушкой на курьих ножках.

Не по собственному хотению избушка крутится, ей-богу, не по собственному.

По чертову велению она крутится – вот что!

Забрался черт в избушку и верховодит ею, по крайней мере правым ее крылом точно – никак не может крыло место себе найти: то за створку схватится, то в карман сунется, то из кармана на переносицу вскочит, то на макушку взберется и трет ее, трет.

Хоть караул кричи.

Не хватало еще шабаш озвучить! идет себе немым кадром и пусть идет.

Благо, без зрителя.

Был без зрителя.

На этажах очнулись двери: застонали, заскрипели, завизжали.

Почти разом хлопнули.

Почти разом затормошилась кнопка лифта.

Лифт не подает признаков жизни.

Зато жизнь подает признаки со всех сторон, топоча, цокоча, клекоча, неровен час, птицы с потолка сорвутся, обезьяны из стен полезут. Но это Джуманджи, чистой воды Джуманджи!

Кое-где призывается блудница.

И с моего языка сошел жалкий призыв жалкой блудницы – неполноценный, кастрированный, прилипший на букве "л" обратно к нёбу, где язык беспечно себе почивал, нимало не тревожась о вымирающем навыке речи.

Лишь бы был жив навык мысли.

Впрочем… за него не стоит беспокоиться, он в любой клоаке место себе сыщет, да еще такую клоачную деятельность развернет, что ни в сказке сказать, ни пером описать.

Контрольный удар по кнопкам.

Контрольное мгновение тишины.

И – мир хлынул будничной стремниной.

Часть стремнины отмерена мне – та, что надо мной.

Делать ноги, и немедленно!

Поздно.

Стремнина предо мною.

Взирает. Внимает.

Взираю, внимаю и я.

Однако, что я делаю к стремнине передом? Когда тело успело развернуться? Или оно не разворачивалось?

Закрутилась избушка, завертелась, перед с задом перепутала.

Нет, вниз я не еду.

Кажется, глаза ясно выразили мысль, хоть и бегло, и не совсем в цель – немного в сторону и вниз, зато за глазами мысль договорило тело – лифт никуда не едет.

Должно было договорить.

И вы тоже!

Теперь договорило. Теперь между нами нет совершенно никакого недопонимания – мое тело понятно преградило стремнине путь в лифт, стремнина понятливо отступила. Правда, с цыканьем, фырканьем, рыканьем. Но это не имеет ни малейшего значения, ни малейшего значения, когда стремнина ретировалась.

Ретировалась бы она окончательно и бесповоротно. Но нет, вечером явится – явится и потребует расплаты, и окончательное и бесповоротное станет конечным и поворотным пунктом в моей жизни, после которого анонимное мое существование свое существование заканчивает.

Да оно уже прекратило свое существование! Как только стремнина узрела меня в лифте, существование мое тотчас же потеряло свою анонимность, приобретя взамен анонимности ассоциацию – отныне я и лифт суть одно и тоже – как жук в янтаре, по крайней мере для освидетельствовавшей меня в лифте стремнины точно.