Какой простор! Книга первая: Золотой шлях

Город еще не был очищен от бандитов, а по улицам уже повалил народ с красными флагами. Оживленно разговаривая, прошли ветеринар Аксенов и ювелир Говор. На фоне бедно одетой толпы возник Обмылок — лавочник Светличный — в чинарке из синего сукна, под руку с принарядившейся вальяжной Вандой. Механик громко окликнул его. Лавочник не удивился, деловито пророкотал:

— Вот радуюсь с женой возвертанью Красной Армии. Я человек среднего достатка, а советская власть взяла курс на союз с середняком. Так что и мы с Вандой тоже советскую власть признали! Да и сынок мой единокровный — ты его знаешь: Кузинча — вместе с вами принимал участие в сражении, колошматил махновцев. Не мешало бы ему подкинуть Егория, или как там у вас теперь называется — орден, что ли… Ну, а твой Лукашка где?

— В армии, только в другой части.

— Подумать только, молокососы — уже вояки! — радостно удивилась Ванда.

— Миколу Федорца помнишь? — спросил Обмылок.

— Как не помнить, поэт.

— Тоже мальчишка, а ведь помощником коменданта Чарусы был у Махно. Все книги реквизировал.

— Вот как! А я и не знал.

Из разбитого окна «Карфагена» Иванов видел, как на военном грузовике повезли в пекарню муку, как на телеграфный столб полез телефонист с железными крючьями на ногах, любовно тронул провода, будто струны.

Пришли сумрачные работницы табачной фабрики с плерезами на платьях. Напротив, в сквере, принялись копать лопатами братскую могилу. Яма еще не была выкопана, а возле нее уже сложили окрашенные суриком, словно кровью облитые, гробы. Люди в трамвайных спецовках положили рядом с гробами красный плакат, на нем жидким мелом было выведено: «Мученикам авангарда мировой социалистической революции».

Часов в десять утра прискакал Лифшиц, спрыгнул с мокрого от пота ордынца, обнял Иванова за плечи и, смущенно отводя в сторону черные семитские глаза, пробасил:

— Вот и вызволили мы свою Чарусу, вернули паровозникам советскую власть. Меня на улице остановил инженер Калганов, говорит, что рабочие могут пустить два цеха, начать ремонт паровозов… Едем в типографию, надо наладить выпуск газеты. Главное сейчас — объяснить народу, что карта Махно бита. Ну, а вечером похороним жертвы бандитского произвола… — Почерневшее лицо Лифшица дрогнуло, выдавая страшное ранение души, ранение, которого не увидишь глазами. — И Дебору мою предадим земле. Снял я ее с дерева в городском саду.

Механик не стал успокаивать товарища. Зная, что Лифшиц может забыться только в работе, сказал ему:

— Поехали в типографию!

XXV

В день занятия красными Батайска Деникин, так много переживший за последние месяцы и чувствующий себя одиноким, как никогда, пригласил Змиева. Он знал, что Кирилл Георгиевич теперь уже явный сторонник Врангеля, знал, что он вошел в состав Особого совещания по рекомендации Кубанской рады, а на Кубань приехал с тайным поручением от Петлюры — вести переговоры, направленные против главного командования.

При первом же появлении Змиева в Ставке Деникин приказал контрразведке собрать самые подробные сведения о нем. Из полученных донесений было ясно, что Змиев — человек русский, никакой не самостийник, а к Петлюре попал волей случая, закинувшего его в Киев. Будучи членом Особого совещания, он не оказал Петлюре ни одной услуги. «Политикан, который при первом удобном случае продаст меня так же, как продал Керенского, гетмана, Петлюру», — беззлобно и устало думал о нем Деникин.

Змиев вошел к главнокомандующему, как всегда, тщательно выбритый, пахнущий тонкими духами; в светлом галстуке сияла булавка с изображением Адамовой головы, на безымянном пальце белел серебряный перстень в виде черепа. И булавка и перстень понравились Деникину. Череп и скрещенные кости носили на черных шевронах офицеры и солдаты корниловских, марковских и дроздовских полков — лучших частей Добровольческой армии.

— Я пригласил вас, Кирилл Георгиевич, с тем, чтобы мы наедине по-дружески обсудили создавшееся положение, — сказал Деникин, слегка розовея щеками. Он плохо надеялся на то, что многоопытный Змиев поверит в его искренность. — Со мной вчера беседовал английский генерал Хольман и дал понять, что недоволен мной. Члены Особого совещания тоже не расположены ко мне. Втихомолку все говорят, что я единственный виновник поражения. Может быть, пришел момент, когда я должен найти популярного в войсках, энергичного преемника и сдать ему верховную власть. Не могли бы вы назвать мне достойную кандидатуру?

— Признаться, я не вполне понимаю, чем обязан вам этим доверием. — Змиев нервно затрещал пальцами, оглядывая Деникина любопытным взглядом. — Впрочем, полагаю, что, если бы вы действительно стали искать кандидатуру, вы остановились бы на бароне Врангеле. Генерал молод, энергичен и пользуется популярностью в войсках, особенно среди казачества… которое… которое… как вам известно, недовольно вами.

— Я знал, что вы назовете этого человека, — раздумчиво ответил главнокомандующий. — В моем, окружении, кажется, нет человека, который не думал бы о бароне Врангеле. Все будто сговорились называть только его.

— Больше некого назвать, Антон Иванович. Не Май же Маевский! — Змиев пожал плечами, достал из золотого с монограммой портсигара папиросу и, постучав ею по ногтю большого пальца, закурил.

Пухлой рукой главнокомандующий отогнал голубоватый дымок. Он не курил и не выносил табачного дыма. Несколько минут собеседники помолчали, поглядывая на затянутое морозом окно.

— Я сделал последнюю попытку заставить боевое счастье снова повернуться ко мне лицом. Самые преданные боевые офицеры и солдаты были сведены в конную группу генерала Павлова. Эта группа, в двенадцать тысяч сабель, должна была следовать вверх по Манычу и совместно с первым корпусом ударить во фланг и тыл Буденному. Но заставь дурака богу молиться, он и лоб расшибет… Павлов почему-то повел людей по левому, безлюдному берегу Маныча. Там ни привала сделать, ни обогреться. И это в лютые морозы и метели! Сегодня я получил донесение. Павлов потерял половину людей замерзшими, обмороженными и больными. Он атаковал Торговую и, конечно, безо всякого успеха. Казаки взбунтовались, выгнали Павлова и на его место выбрали донца, генерала Секретева… Под влиянием донских начальников генерал Сидорин предложил мне глупейший план: оставить Кубань, бросить тылы, пути сообщения, базу и двинуться на север. Вы понимаете что-нибудь? Это же чистейшая авантюра, отказ от планомерной, организованной борьбы и переход к партизанщине. Что это даст, кроме неотвратимой и скорой гибели? Разумеется, я совершенно категорически отклонил этот план. Я уже не сомневался: казаки горят желанием пробиться на Дон, распылиться по родным хуторам и предоставить добровольцев их собственной участи… Я мог бы опереться на естественные водные рубежи: сначала — на Дон, теперь — на Кубань. При создавшемся положении они уже не смогут задержать противника… Позади нас Кавказский хребет и враждебно настроенное Закавказье… Куда прикажете отступать? — генерал развел руками.

— В Крым! — решительно ответил Змиев.

— Да, да, вы правы. Крым — последний клочок русской земли. Но казаки вряд ли пойдут туда от своих куреней. Сейчас непогода наш самый верный союзник. Грязь на кубанских дорогах надежно сдерживает большевиков. Сегодня я отдам приказ Ставку перевести в Новороссийск, а войскам в случае оставления Кубани отходить за реку Белую.

…Деникина душили припадки бессильной ярости, сменяясь минутами и часами фатальной нерешительности. Он чувствовал, что потерял управление армией, отступающие полки которой перемешались с толпами беженцев, бредущих по дорогам куда глаза глядят.

В метельную ночь на второе марта правый фланг Донской армии, потерпев жестокое поражение под станицей Кореновской, в беспорядке по непролазной грязи отошел к Пластуновской, находившейся в тридцати верстах от Екатеринодара. Добровольческий корпус продолжал сдерживать атакующие красные части в районе Тимашевской, в девяноста верстах от переправы через разлившуюся Кубань, имея в своем тылу конницу Буденного, пополненную казаками, перешедшими на сторону большевиков.

Неустойчивость фронта и разгром на тихорецком направлении принудили генерала Кутепова благоразумно отвести свой корпус на один переход южнее. Взбешенный генерал Сидорин, отменив это распоряжение, приказал Добровольческому корпусу перейти в контрнаступление и восстановить положение у Тимашевской. Этот ничем не оправданный приказ угрожал добровольцам окружением и гибелью. Кутепов отказался его выполнить. Конфликт принял острые формы. Деникин, узнав о нем из кляузных донесений обоих генералов, телеграфным распоряжением изъял корпус Кутепова из оперативного подчинения Донской армии и подчинил его себе.