Какой простор! Книга первая: Золотой шлях

Такие самостоятельные мысли еще больше сближали мальчика с отцом, ему становилось понятнее, к чему отец стремится и чему отдает все силы. Отец как-то сказал ему, что революционеры-большевики против войны.

Лука лег. Мысли — одна другой сложнее — сменялись в мозгу. Подушка согревалась, и он понапрасну несколько раз переворачивал ее, ложился на спину, на живот, на бок, силясь уснуть.

В конце концов, отчаявшись, он оделся и вышел во двор. О землю бились лебединые стаи первого снега. Изумительная тишина стояла над миром, был слышен шелковый шорох падающих снежинок. Тишина эта властно захватила Луку, он вернулся в дом, снял со стены подаренное ему отцом дешевенькое ружье, достал порох, дробь, принялся заряжать медные гильзы.

Неожиданно месяц развернул на полу чистый рушник своего бледно-зеленого света. Дверь в коридор осталась открытой, и в дальнем углу его Лука увидел Гладилина. Живодер лежал на полу пьяный, широко раскинув большие руки. Мальчик поднялся, отбросил стул и наклонился над лицом Гладилина. Оно было белое, с синевой, в лиловых прожилках. Лука видел на своем веку сотни пьяных лиц, но ни одно из них не поразило его так, как это. У Гладилина утонула жена, а он мертвецки пьян и ничего не сознает, потерял человеческий облик, опустился ниже животного.

Сидя над грудой заряженных патронов, Лука думал о себе и о заводском народе. Самыми близкими после отца людьми были для него Ванька Аксенов и Кузинча. Кузинча одевался и жил хуже всех своих товарищей. Неизвестно, чем он питался, где спал, но он никогда не жаловался и жадно, по-детски, любил жизнь такой, как она давалась ему. Жил Кузинча возле костяного склада, в хибарке какой-то дряхлой старухи; она лет четырнадцать назад подобрала его, завернутого в тряпки, у порога лавки Светличного. Кузинча ни с кем не спорил, не ссорился, не лез в драку, говорил мало, но все, что слышал, запоминал надолго. Он не окончил ни одного класса, но умел читать и писать и однажды, к величайшему удивлению мальчиков, решил трудную задачу. Дашка и Ванда рождали в душе Луки хорошее, теплое чувство, такое же чувство вызывал в нем Яша Скопец — добрый, застенчивый малый, который все чаще приходил к механику, брал книжки, просил показать дроби. Однажды Яша купил на базаре карту двух полушарий, повесил ее у себя на стене и попросил Луку загадать ему какой-нибудь город, а потом долго искал его, а найдя, фантазировал, в какой он стране, какие в нем живут люди, чем они занимаются.

Алешка Контуженный, ябедник Илько Федорец, Гладилин вызывали неприязнь, с ними Лука старался встречаться реже, был скуп на слова. Оставался Степан. Дружба с ним разваливалась сама собой, но Лука не хотел разлада. Он часто думал о Степане Скуратове. Так и теперь. Вспомнив о Степане, Лука захотел его увидеть. Пройтись к нему ночью, по первому снегу — сплошное удовольствие. Лука оделся, натянул свитку, нацепил на себя тяжелый крест патронташа и бесстрашно пошел через поля на Федорцы, к Степану.

Когда показался хутор, уже занималось розовое утро. По улице, позванивая ведрами, заспанные, с непростывшим зоревым теплом в теле, шли к колодцу бабы. Поравнявшись с мальчиком, они, по украинскому обычаю, здоровались, хоть и не были знакомы с ним.

Кто-то еще до рассвета провел по улице первую санную борозду, ветер засевал ее резными дубовыми листьями. Полная молодица, наливая коням в корыто молочного цвета воду, подняла голову, утыканную золотыми шпильками соломы, всплеснула руками:

— Лукашка, сатана! Вот уж никак не ждала в такую рань.

Колыхая бедрами, пошла навстречу. Сверкнули ее яркие зубы. По их широкому, радостному оскалу Лукашка узнал Одарку. Жмурясь от слепящей белизны снега, он, будто взрослый, подал ей руку.

— Дома дядя Степан? — спросил Лукашка и почувствовал неловкость за свой неожиданный, ранний приход.

— Дома! Ночью вспоминал тебя. «Лукашку бы, говорит, на этот снежок — нашпиговали бы мы с ним зайцев».

— Правду вы говорите? Вспоминал? — обрадованно спросил мальчик.

Одарка заметно изменилась к лучшему, пополнела, румянец пошел у нее во все щеки, в ушах появились крупные турецкие серьги, золотые с насечкой. Сняв с шеи коромысло, украшенное искусной резьбой, подала его Луке, приказала:

— На, поднеси, а то коней вести несручно.

Лука посмотрел на лошадей — все они были с утилизационного завода.

«А она поит их из общественного, единственного на весь хутор колодца», — с испугом подумал Лука.

Над качающимися тоненькими ветвями верб черными листьями кружились галки. Степан в одной рубахе разгребал деревянной лопатой сугробы у новых ворот. Луку встретил радостно, с ним он чувствовал себя моложе.

— Выжил? Ну, это хорошо, из крепкого, значит, материала сделан — выстоишь, — сказал он поучительно и позвал в хату.

Хата тоже изменилась. Меньше стало икон на стенах, но зато появилось много фотографий в резных деревянных рамках, украшенных сосновыми шишками и ракушками. На видном месте висел снимок ледяного храма, у которого стояли в рабочем платье строители его во главе со Степаном, на голову возвышавшимся над всеми. Лука подошел к снимку.

— Брось глазеть на покойников, — посоветовал Степан, — присматривайся лучше к живым, к их работе. Один я остался в живых из этой вот братии, а то все пошли под лед. Дураки, загубили дело. Где теперь новых возьмешь? Придется бросать стройку, дожидаться конца войны.

Одарка, приветливо улыбаясь, внесла холодную, с кусками льда, воду, предложила Луке умыться. Сняв рубаху и обдавая себя водой, мальчик ощущал, как твердеет крепкое, сохранившее летний загар тело. Любуясь мальчиком, Степан покачал головой, сказал:

— Что ж, Лука, пора бросать тебе собак гонять. Пришел час за настоящую работу браться. Вот и Гладилиху слизало с земли — а какую она память оставила по себе? Никакой… Только дело оставляет о человеке память.

— Да я и так занимаюсь, алгебру учу, геометрию, историю, все с отцом. Может быть, авиатором когда-нибудь стану.

Степан недобро улыбнулся, затарабанил пальцами по портсигару.

— Отец тебя научит, определит в сибирский университет!

Лука покраснел, кулаки его сжались. Одарка, слышавшая разговор, сказала:

— Хватит тебе, Степан, от работы кони дохнут, а ты все про работу. Садитесь снедать, я вам огурцов квашеных накрошу.

— Дело я хочу одно обделать — в Александровском уезде купить мельницу паровую. Поступай ко мне на мельницу, привыкай к делу, — предложил Степан.

— К делу меня отец приставит. Он человек дельный.

— Ой-ей как! Ишь ты, шельмец, каков! — Степан сел к столу, под ним затрещала скамья.

Одарка вытащила из печи посаженные на капустные листья хлеба, разрезала один из них, от теплых ломтей поднимался хмельной парок; в глиняные расписные миски налила сметаны, меду.

— Кушайте на здоровье!

После завтрака Одарка стукнула крышкой деревянной скрыни, достала вязаные чулки, подала их Лукашке:

— Переобуйся, а то застудишь ходули, станешь каликой перехожим.

— А ты не очень его привечай, а то подрастет, кабы не отбил, — засмеялся Степан.