Какой простор! Книга первая: Золотой шлях

Молодому немецкому лейтенанту не спалось. Под Павлоградом немцы потерпели поражение. Лейтенант уже имел кое-какое понятие о тактике партизан, в корне отличавшейся от фронтовой позиционной войны. Офицер потянулся, пристегнул к поясу тяжелый парабеллум и, выйдя на улицу, направился к пруду. Ноги его глубоко уходили в остывшую пыль, сквозь тонкую кожу подметок он чувствовал ее холодок. Когда он проходил мимо поста, солдаты окликнули его. Лейтенант усмехнулся: «Окликнули, чтобы показать, что не спят».

От воды шла влажная, пахнущая плесенью прохлада. Пруд с выдвинутым высоким полуостровком был сейчас необыкновенно красив. Крутые берега его, заросшие черным лесом, напомнили лейтенанту старинный замок над Рейном, хорошо знакомый ему. Среди пруда стальной полосой лежал лунный свет.

— Везде, даже над этими мирными берегами тяготеет проклятье войны! — пробормотал офицер и, слегка звякнув шпорами, зашагал назад.

Он знал многое, о чем не догадывались его солдаты. Ему были известны соображения генерала Людендорфа, считавшего, что без оккупации Украины нельзя выполнить проектируемое на французском фронте большое наступление. Это наступление должно было загладить все допущенные раньше промахи и решить исход мировой войны. Лейтенант знал, что 18 февраля, в день наступления на советские территории, многие германские и австрийские дивизии не имели даже однодневного запаса муки. Без украинского хлеба грозила немедленная катастрофа, гибель. Трудовое население Германии уже открыто выступало против войны. Утомленные окопной войной войска, проникнув во вражескую страну, могли поддаться большевистской пропаганде. Им грозили инфекционные болезни. Он все это знал и учитывал — человек, мечтавший в начале войны о военной славе, изучивший Клаузевица, Шарнгорста, читавший Макиавелли, недавно выбросивший из своей походной сумки книгу Шлиффена «Канны», которая долгое время заменяла ему молитвенник. Война опустошила его душу. После двух ранений он охладел к войне. Его пугали успехи быстрого продвижения немецкой армии по Украине. Большим куском легче подавиться!

Проходя мимо школы, лейтенант остановился и несколько минут смотрел на протянутую во дворе веревку, унизанную прищепками для белья. Воображение его разыгралось. До войны служил он техником на электровозной линии, и эта веревка с прищепками напомнила ему троллейный провод и сидящих на нем ласточек с опущенными книзу раздвоенными хвостами. А вспомнив ласточек, лейтенант не мог не вспомнить своего маленького сына; мальчик, впервые увидев этих ласточек на проводах, спросил с изумлением: «Папа, почему их не убивает током?»

Утром в село вошла сотня оперно разряженных гайдамаков, а на станцию прибыл пустой эшелон с намалеванными на вагонах одноглавыми немецкими орлами; у орлов были крепкие когти.

Ударили в колокол, сзывая крестьян на сходку. Со свойственным украинскому народу стремлением сразу идти навстречу неприятности, люди собрались быстро.

Дед Семен прихватил с собой кобзу.

— Зачем ты тянешь с собой эту бандуру? — спросил его сапожник Отченашенко.

— Без кобзы и шагу зробыть не можу. Она мне розрада и порада. Встану ночью воды напиться, трону ее — она живет, кличет куда-то…

Первым на сходе выступил гайдамацкий сотник. Лука сразу узнал в нем Степана Скуратова. Придерживая запыленную шапку за кончик алого шлыка, размахивая ею, точно кадилом, Степан басил:

— Вы уже, наверно, знаете, зачем вас собрали сюда. Отныне зарубите себе на носу: неметчина — союзник самостийной неньки Украины! — Он вытер верхом шапки пот со лба и, как бы не замечая, что слова его вызывают протестующий гул голосов, принялся читать по бумажке: — Ваше село обязано дать в помощь Германии двести десять коней, двенадцать тысяч пудов зерна, триста пудов сала, десять тысяч яиц. Вы уже знаете, что по моему приказу взято двадцать заложников из местных жителей. Если через три дня продовольственная контрибуция не будет собрана, заложников придется пустить в распыл. Да здравствует… Знаем що!

Майдан загудел.

— Долго вы еще продавать нас будете?

— Годи вже, досоюзничались!

— Хватит с нас нахлебников! — раздавались выкрики.

Степан запахнул полы широкой синей чумарки, раздраженно хлестнул плетью по зеленым, измазанным лебедой сапогам, громогласно крикнул:

— Сволочи! Большевики! Село сожгу, а бунтовать не дозволю! Я здесь ответственное лицо.

Его перебил дед Семен. Потянувшись к гайдамакам, обступившим Степана, он закричал на весь майдан:

— Дать бы тебе по твоему ответственному лицу, собака! — И, обернувшись, подначивая и в то же время насмехаясь, крикнул сходу: — Хлопцы, а ну, умойте этих запорожцев!

Деда потянули в толпу, пригнули к земле, но несколько гайдамаков кинулись за ним, схватили его под руки. Разъяренный Степан брызгал слюной:

— К стенке его, немедленно!.. Нагоните им, хлопцы, холода, пусть знают, что мы не станем с ними цацкаться!

— Боженьки, боженьки, над кем вы боговать будете, як нас не станет? — насмехался над гайдамаками дед, пока его волокли к ограде.

Старуха Отченашенко бросилась к Степану, повисла у него на руке, запричитала:

— Грех кобзаря убивать! Кобзарь — то ж голос народа, люди песни его сердцем слухают.

Степан толкнул старуху, и она упала на землю.

Лука не сводил глаз с лица Степана — оно было таким же страшным, как в ту ночь, когда он люто избивал Дашку.

Шесть гайдамаков подняли винтовки. Лука рванулся к Степану, повис на его руке. Задыхаясь, крикнул:

— Что ты делаешь? Ты ведь человек, а не зверь!

Ударом кулака Степан свалил мальчика на вытоптанную сапогами траву.

Толпа замерла. Люди вставали на цыпочки и через головы передних смотрели на деда. Он насмешливо повернул лицо к гайдамакам, услышал, как защелкали затворы, вгоняя в стволы патроны.

— Рятуете Украину, ну, рятуйте! Дорятуетесь на свою голову. — Разозлившись, закричал: — Думаете, испугали? Наплевать на ваши расстрелы! — И, повернувшись к церковной ограде, деловито начал мочиться.

Коротко, вразброд щелкнул залп, выпала из старческой руки на землю кобза, всхлипнула, как ребенок. Лука дико крикнул и забился в сильных руках старика Отченашенко. Толпа закричала, заволновалась, люди, прыгая через плетни, побежали к хатам.

Началась повальная реквизиция хлеба. Гайдамаки вместе с немцами сбивали на дверях замки, врывались в каморы, нагружали арбы мешками с зерном, пахнущим плесенью и мышами. Нескончаемая вереница возов потянулась от села к станции. С каждым отнятым мешком все густел гнев крестьянский, загоралась думка о тяжкой расплате. Немцы бесцеремонно залезали в скрыни, забирали девичьи и женские наряды, вымогали деньги, брали продукты. Вместо денег выдавали расписки, нацарапанные на клочках бумаги.

Никто не заметил, как Лука на коне наметом выскочил за село и скрылся за посадкой.

Под вечер со стороны станции в село ворвался отряд Убийбатько. Испуганной квочкой заклохтал на околице немецкий пулемет и смолк мгновенно. Кривыми проулками, вытаптывая цветущий репейник, мчались свои, деревенские всадники, размахивая шашками, стреляя на всем скаку. Рядом с Убийбатько мчался Лукашка, только о том и думая, чтобы настигнуть Степана, рассчитаться с ним сразу за все обиды.

Запыленные мукой, захмелевшие от выпитого самогона враги растерялись. Почти ни у кого из них не оказалось оружия под рукой. Человек десять во главе с лейтенантом отбили две конные атаки, но на отражение третьей не хватило патронов, и они полегли под ударами сабель: на каждого врага приходилось по двадцать партизан. Немцев и гайдамаков добивали косами мирные селяне, сбрасывали их с чердаков, куда те попрятались.

Лука видел, как Степан прыгнул на тачанку и что есть мочи, нахлестывая коней, вырвался из села в просторную степь.

Через какой-нибудь час немецко-гетмановский отряд был разбит, на улице валялись раздетые, деревенеющие на ветру трупы. Изредка из кучи убитых доносился стон раненого. Оружие, патроны и прекрасные кони достались партизанам.

Лука снял с убитого немецкого лейтенанта бинокль и заглянул в его сумку. Там лежало несколько писем, фотография белокурой женщины и голубоглазого мальчика, сидящего верхом на деревянном коне, с игрушечной сабелькой в руках.