Календарь Морзе

– Так, – сдался я, – давайте перейдем к более прикладным результатам ваших исследований. Ведь это вы доказали, что у нас всегда тринадцатое июля?

– Это результат элементарных астрономических наблюдений, – отмахнулся ученый, – их мог проделать любой школьник с телескопом. Точки восхода и заката, фаза луны, расположение звезд…

– И как же это объясняет современная наука?

– Никак. Современная наука это никак не объясняет. Потому что это невозможно.

– Но ведь у вас, наверное, есть какие-то гипотезы, предположения…

– Разумеется, – профессор пожал худыми плечами, – сколько ученых, столько и гипотез…

– Ну хоть что-то скажите, – попросил я. – Лично вам какая гипотеза наиболее симпатична?

– Скажите, Антон, – неожиданно понизив голос, спросил он меня, – а сколько тринадцатых июля вы прожили?

– Ну… Знаете… Не могу сказать точно, – признался я.

– Тем не менее вы совершенно уверены, что вчера было другое тринадцатое июля, которое вы прожили, совершая какие-то поступки и действия, последствия которых можно наблюдать в сегодняшнем тринадцатом июля, хотя это тот же самый день, так?

– Ну… Как-то так, да… Хотя звучит как полнейший дурдом.

– Скажите, если я сейчас разобью эту чашку, – профессор показал на мою любимую кружку из «Старбакса», – будет ли она целой, когда вы придете на утренний эфир?

– Нет, конечно! – Я на всякий случай отодвинул посуду подальше. – Вы же ее разобьете!

– А если я разобью ее после вашего ухода и вы не будете знать об этом?

– А какая разница? – не понял я.

– Вот именно, – непонятно ответил ученый, – какая разница? И как только мы поймем, какая именно, это и будет ответом…

– Послушайте, – начал раздражаться я, – кружка либо разбита, либо нет!

– Шредингер бы с вами не согласился… Состояние кружки есть волновая функция, которая сколлапсирует только следующим утром. А если следующее утро будет предыдущим?

– Шредингер – это у которого что-то случилось с котом? – блеснул я своей научной эрудицией.

– Да, – засмеялся профессор, – случилось. Или не случилось. Одно из двух.

Он подался ко мне, забыв про микрофон, и заговорил неожиданно горячо и нервно:

– Аристотель писал, что во времени всегда есть некоторое «прежде» и некоторое отличное от него «после». Именно в силу изменений мы распознаем различные, не совпадающие друг с другом «теперь». А если нет изменений, есть ли время? Видите ли, Антон, мы не знаем, есть ли время где-то, кроме как в нас, не является ли оно свойством наблюдателя, а не наблюдаемого? Не существует никакого времени на фундаментальном уровне… Так ли неправы были Юнг и Паули, сказавшие, что законы физики и сознания должны рассматриваться как взаимодополняющие? Можно ли считать весь мир одним большим эффектом декогеренции?

Если вы мечтали увидеть «безумного ученого» из комиксов, вам надо было поменяться со мной в студии. Впрочем, отпустило профессора так же быстро. Он откинулся назад на спинку стула, успокоился, лицо его озарила добрая улыбка.

– Вот о чем надо думать, Антон, – сказал он почти весело, – вот о чем…

– Если я буду о таком думать, у меня башка лопнет, – сказал я честно. – Оставлю эти размышления вам, ученым.

– Итак, в студии у нас был Сергей Давидович Маракс, человек настолько умный, что это пугает. Кстати, если бы сегодня было двадцать пятое ноября, мы бы праздновали День теории относительности – именно в этот день в 1915 году Альберт Эйнштейн представил доклад на заседании Королевской академии наук Пруссии. Я не уверен, что` именно было в том докладе, но с тех пор нельзя просто сказать человеку: «Ты мудак», – а надо непременно указать по сравнению с кем. Потому что все относительно…

Пока я прощался с профессором, в аппаратную из коридора буквально впорхнул Чото. На нем был мятый грязный костюм, под вторым глазом появился многообещающий бланш. В одной его руке был букет неопределенного состава, наводящий на мысли, что им кого-то били по роже, во второй – бутылка шампанского, открытая и почти пустая, а на исцарапанном лице – улыбка абсолютно счастливого человека. Он делал мне из-за стекла многообещающие жесты любви, признательности и намерения ноги мыть и воду пить.

Надо полагать, сработало.

– А у вас в Институте люди не пропадают? – спросил я у профессора на прощание.

Тот остановился, повернулся, пристально посмотрел мне в глаза и тихо сказал:

– Если вы обдумаете то, что я вам только что говорил, то поймете, что люди пропадать не могут, – он так выделил голосом это «люди», что в полутемном коридоре прозвучало зловеще.

– А пуклы?

– Это один и тот же вопрос, Антон. Один и тот же.

Профессор удалился, а я вернулся в студию.

– Как ты это сделал?! – завопил Чото, когда я зашел. – Как?!

Он кружился по аппаратной в подобии танца, размахивая бутылкой, и порывался увлечь с собой и меня. Я отстранился, но он этого не заметил.

– Йо-хо-хо, я свободен! «Я сва-абоде-е-ен! Словно птица в небеса-а-аах!» – заорал он дурным голосом на мотив Кипелова. – Я сва-а-абоде-е-ен! Словно… Словно…

– Словно жопа в огурцах, – подсказал я. – Это ты с бутылки шипучки такой счастливый?

– Антон, друг! – кинулся меня обнимать Чото. – Я пьян от счастья! Ты спас меня! Я твой должник навеки!

…Когда костюмированный Чото уныло, нога за ногу, приплелся к логову семьи Марамоевых, держа в одной руке букет, а в другой – бутылку шампанского, дверь ему открыл старший брат невесты. Он сделал шаг наружу, плотно прикрыл за собой дверь, почему-то быстро оглянулся вокруг, взял потенциального жениха мощной рукой за грудки и тихо сказал:

– Уходи отсюда. Никогда не приходи больше.

– А как же…

– Сестра моя как звать забудь, понял?

Чото, не веря своему счастью, замер.

– Чего-то с левой у него удар сильно хуже поставлен… – оценил я новый фингал ассистента.

– А это и не он! – весело сообщил мой соведущий.

– Никакой свататься не будет, – добавил бородатый горец.

Обалдевший от внезапной эйфории освобождения Чото потерял голову и ляпнул:

– Да я же и не хотел вовсе!

– Ах, ты не хотел, бид аудал?!! [25] – распахнулась за спиной старшего Марамоева дверь.

25

Тупой мудак (чечен.).